Генри и Катон

Катон очень странно чувствовал себя. Когда Колетта вошла в комнату, он хотел было встать, но ноги ниже колен потяжелели и похолодели, словно на них наложили гипс. А выше колен будто вовсе отсутствовали. Что с ним? Такое не может быть просто от вина. Он очень медленно вытянул руку на кровати и увидел, что она удаляется, как бледный броненосец.

— Твой друг тоже может прийти, если желает.

— Куда прийти? — спросил Катон.

— К ланчу у тети Пат завтра. Катон, ты хорошо себя чувствуешь?

— Боюсь, ланч завтра у тети Пат совершенно исключен, — сказал Катон, — Но все равно поблагодари ее. Прости, я, должно быть, слегка… перепил, или это грипп. Тебе лучше сейчас уйти, Колетта. Приходи днем. В темноте все так невероятно… сложно.

С огромным усилием он водрузил нижнюю часть ноги на кровать. Сидеть в таком положении было трудно, пришлось лечь на спину. Во всяком случае он успокоил себя, что это то, что нужно, поскольку теперь мог видеть только потолок, свет с зеленым оттенком, пересеченный черными расселинами трещин, внезапно начинавший дикую пляску, когда дверь комнаты открывалась и закрывалась.

Катон услышал голос Красавчика Джо:

— Вы говорите, что любите меня, отец, но вы же не позволите подступиться к вашей драгоценной сестре!

— Джо, — пробормотал Катон, — ты что-то подсыпал в вино?

— Почему мы не можем пойти на тот ланч? Я хотел пойти.

— Ты что-нибудь подсыпал в вино?

— Ну, самый чуток… не столько, чтобы отключиться по-серьезному… я подумал, вам будет легче и приятней.

— Очень необычное ощущение. Не неприятное. Просто… необычное.

Он услышал, как Джо снова заговорил, его голос звучал гулко, как в огромной трубе:

— Лучше бы эта чертова сука не приходила.

Катон закрыл глаза. В тот же миг клетчатая, как шахматная доска, мясорубка логики обрушилась на него, и ее квадраты были сотней окон, в каждом из которых он увидел своего отца в кардинальском облачении, смеющегося, смеющегося. Звонили колокола, радостные колокола, свадебные колокола.

— Мама, — сказал Генри, — позволь представить тебе мою невесту, Стефани Уайтхаус. Стефани, это моя мать.

—  Оченьрада познакомиться, — сказала Герда.

— Так любезно с вашей стороны пригласить меня, — ответила Стефани.

Генри был изумлен и приятно поражен переменой, произошедшей в матери, ее, как ему казалось, реалистичным подходом к случившемуся. Она как будто приняла без дальнейших жалоб его планы относительно поместья. Они даже мирно поспорили о будущем Роды. Конечно, думал Генри, теперь, когда основная идея принята, можно чисто по-человечески пойти на всякие уступки. Как правильно он сделал, что объявил о своем намерении прямо и решительно, а не постепенно и оправдываясь. Теперь, после первого потрясения, они будут благодарны за малейшую уступку, которую он может позволить себе позже. Они осознают, как он великодушен. Хотя какое все-таки безумие это все.

Сейчас Генри жил как бы мифической жизнью. Это не имело ничего общего со счастьем, счастье казалось чем-то несерьезным, относящимся к низшей форме сознания. Генри представлялся себе огромным, как титан, как античный герой, и другие люди, с которыми приходилось иметь дело, тоже были огромны, красочны, как Король-рыбак Макса под безоблачным и сверкающим небом. Они вышли из подвала, они вышли из пещеры. Герда, Стефани, даже Люций были огромны, и значительны, и величавы, даже птичьеголовая Рода. Генри был властителем их судеб; и хотя он знал, что тоже, на данном этапе, далек от свободы, все же он был существом, чье предназначение выше, что он создание богов. Во имя чего он долженизбавиться от наследства? Он уже и не знал для чего. Просто превратить все эти сооружения и пространства в чистые, легкодоступные, наличные деньги, а затем избавиться и от денег и быть… каким… свободным, благим? Даже эти слова неспособны выразить то, чего должен добиться Генри, чувствующий в себе бога.