Генрих VIII и его королевы

К 1543 году, когда его политическая власть находилась на высоте и все посягательства на нее были сокрушены, король стал трагической фигурой. Он был невероятно тучен, стал калекой по причине, вероятно, остеомиелита, и постоянно мучился от простуды и колик^[237]. Его портрет, гравированный Корнелием Мэтсью, выполненный примерно в это время, изображает фигуру печально-угрожающую, с лицом, которое не без основания сравнивали с огромной картошкой. Мы не знаем, как или почему он выбрал свою последнюю невесту. Может быть, его внимание обратил на нее какой-нибудь преданный придворный, понимавший, в чем он нуждается; ее могла подставить партия реформаторов, как Екатерину Ховард — консерваторы. Мы можем быть вполне уверены в том, что она не искала этого внимания, потому что еще до того как умер лорд Лэтимер, она обратила взоры на Томаса Сеймура. Во многих отношениях это был самый лучший выбор Генриха, и она выполнила свой долг лучше, чем любая из ее предшественниц. Это было более просто, потому что взрывной сексуальный элемент, который скреплял и рвал большинство отношений короля, почти полностью отсутствовал, но иной раз он, вероятно, требовался и вряд ли был приятен. Большинство из того, что мы знаем о Екатерине Парр, связано с ее семейными добродетелями и свойственной ей добротой вообще, но не следует пренебрегать и ее политической ролью. Независимо от намерений, ее евангелическая деятельность создала ей союзников. Другими словами, она весьма активно участвовала в той борьбе за власть, которая шла при дворе в последние четыре года жизни Генриха — борьбе за власть, которая была нацелена на все более неизбежное регентство^[238]. Если у Екатерины в этой борьбе и были какие-то личные амбиции, то они не проявились. Она не выразила протеста ни в то время, ни потом, когда ее игнорировали при учреждении регентства, и ее приоритет после смерти короля имел чисто личный характер. Несмотря на свою безупречную репутацию, последняя королева Генриха исключительно умело скрывала свои подлинные чувства, и ее поведение в последний год жизни заставляет задуматься о годах ее якобы полного самопожертвования в роли подруги и сиделки короля.

Гравированный портрет Генриха VIII в возрасте пятидесяти трех лет. Корнелий Мэтсью, 1544

Для своих подданных Генрих VIII в конце концов стал великим королем, тень которого поглощала все и через двадцать лет после его смерти, и которому его долго прожившая и удачливая дочь Елизавета возносила почести^[239]. Для своих европейских современников он был монстром, разрушившим здание единой церкви, чтобы удовлетворить свою незаконную похоть, и изгнал четырех жен, двух из которых убил, когда они перестали в достаточной мере удовлетворять его. Екатерина Арагонская превратилась в святую, Анна Болейн — в демона (в облике которого она до сих пор изображается на испанских карнавалах нашего столетия), а Анна Клевская стала посмешищем. Всегда есть доля истины и в иконе и в карикатуре. Какие бы мнения ни существовали о механизме английского правления в период его царствования, нельзя отрицать, что он совершил коренную перестройку законодательного процесса. Установление королевской супрематии в союзе с парламентом стало важнейшим фактором в становлении государства^[240]. Это могло ничем не закончиться, но недостаточно сказать, что если бы его дочь Мария прожила дольше, то все его достижения были бы преданы забвению. К тому времени, как Генрих умер, королевская супрематия стала «английским завоеванием», и отмена Марией законов, в которых она была воплощена, не лишила ее привлекательности. Елизавета еще в большей степени, чем Генрих, превратила ее в нерушимую основу английского государства, но весьма сомнительно, смогла бы она создать ее из случайных обломков в момент своего восхождения на престол в 1559 году. Мы в самом деле должны рассматривать Генриха как одного из главных политических архитекторов, превративших средневековую Англию в мощного партнера современного национального государства. И хотя он никогда не был протестантом, он также главным образом отвечает за то, что Англия к концу шестнадцатого века стала протестантским государством, а к концу семнадцатого — мировым оплотом протестантизма. Какие бы суждения ни выносились относительно его убеждений или морали, его политические свершения оправдывали его исторический статус.