Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса

Когда Генриху стало грозить помрачение рассудка и врачи потеряли последнюю надежду, никто не посмел сообщить ему о близкой кончине – ибо «предсказание» или «помышление» о близкой смерти короля считалось государственной изменой, в чем смогли убедиться Генри Норрис и Генри Говард. Я и сам не посмел ничего сказать ему, опасаясь, что его отношение ко мне может измениться и он возненавидит меня, а такая мысль, особенно тогда, казалась мне невыносимой. Я боялся потерять его любовь и поэтому сдержался, струсив, как все остальные.

И все-таки сэр Энтони Денни – молодой придворный, не обремененный глубокой привязанностью к суверену, – смело поговорил с ним. По мнению врачей, сообщил Денни, королю осталось недолго жить. И поинтересовался, не желает ли он кому-то исповедаться или облегчить душу.

– Кранмеру, – прошептал Хэл. – Но еще рано.

Ему казалось, что до смертного часа еще далеко, он не понимал, что старуха с косой стоит у его изголовья. Тем не менее за Кранмером все равно послали, поскольку он находился в Кройдоне, в часе езды к югу от Лондона.

И действительно, когда архиепископ прибыл, король уже не мог говорить и едва дышал.

– Вы умираете, веруя в Христа? – спросил Кранмер, опустившись на колени и взывая к бесчувственному уху.

Никакого ответа.

Прелат взял его руку.

– Дайте мне знак того, что вы веруете в Спасителя нашего Христа и умираете в надежде соединиться с Ним.

Слабое пожатие пальцев, не замеченное никем, кроме Кранмера.

– Он слышит! – заявил архиепископ. – Он подтвердил. Король умирает, веруя в Христа.

Потом я тоже взял его руку (об этом нигде не упоминается; я же не святой отец, обязанный позаботиться о королевской душе) и крепко сжал ее.

– Вы держались молодцом, мой принц, – прошептал я ему прямо в ухо, – и сделали все, что в человеческих силах, исполняя возложенную на вас Господом миссию.

Услышал ли он меня? Узнал ли? В нем еще теплилась жизнь, но через мгновение его не стало. Вот так он и умер.

Кто-то потянул меня за плечо.

– Оставь его, – велели мне. – Ты больше не нужен, шут.

– Вездесущий, зловредный и надоедливый дурак, – приговаривал кто-то, попросту колошматя меня, – пусть попробует теперь твой король защитить тебя!

Моя власть закончилась вместе с царствованием Хэла. А в опочивальне уже творилось настоящее безобразие. Я понял, что они готовы ограбить его, терзать его остывающее тело.

– Где завещание? – твердили они. – Куда же он запрятал его? Нельзя ни о чем сообщать, пока мы не прочтем завещание.

Они принялись рыться в комодах, ларцах и сундуках.

Я вспомнил о дневнике. Он их не интересовал, хотя они могли осквернить его. Так куда же он убрал дневник? Последний раз я видел его на письменном столе…

Вокруг уже летали перья. В поисках завещания советники вспороли перину, на которой он лежал. Кранмер умолял их остановиться.

– Если бы он оставил документ в надлежащем месте, нам не пришлось бы перерывать его постель, – ответили ему. – Но нет! Он вел себя как безумец, пряча завещание даже от советников…

Я тихо поднял крышку конторки и увидел дневник, он спокойно лежал с краю. Я забрал его.

– Что это там у тебя, шут?

Том Сеймур вырвал дневник у меня из рук.

Глянув на бисерный почерк, он мгновенно потерял интерес. Его способности к чтению остались в зачаточном состоянии.

– Мои стишки, – пояснил я, – наброски для баллад, которые я надеюсь написать на отдыхе.

Дневник заинтересовал бы любого из них, поскольку мог содержать опасные откровения. А поэзия их утомляла и казалась безвредной. Генри Говард знал это, когда порицал Генриха, описав его в образе ассирийского царя Сарданапала («В дни мира ассирийский царь пятнал державный дух развратом и грехом… Женоподобный, в леность погружен…» Или в другой поэме: «Узрел я царский трон… Где зло торжествовало, и кровожадный зверь тот пил кровь невинных жертв»)[154].

– Тьфу! – Он швырнул мне дневник обратно. – Убирайся.

Твои услуги здесь более не нужны. Настал наш день, день Сеймуров, мы дождались его с тех самых пор, как моя глупая сестра вышла замуж за этого прогнившего и погрязшего в пороках медведя.

Он усмехнулся и повторил конец фразы прямо в лицо покойному королю, перед которым при его жизни всегда нацеплял льстивую и глуповато-добродушную маску. И вдруг я тоже узрел алчную красноту в глазах Томаса, каковую сам Хэл считал безумным наваждением.

Сунув под мышку дневник, я покинул скорбную опочивальню. В соседних покоях придворные рангом пониже ожидали новостей, желая узнать, в каком мире странствует королевская душа. Но на самом деле их волновали лишь королевские сокровища, завещание и наследник трона.

Тем не менее завершилось славное царствование, и все королевство, кроме грызущихся за власть придворных, скорбело об уходе Генриха. Он сделал людям много хорошего, не смог наладить лишь собственную жизнь.

132

Я бежал по коридорам, стремясь поскорее скрыться от хватких рук и жадных взоров корыстолюбцев, подбиравшихся к апартаментам почившего короля. Открыв свою дверь, я на ощупь, не зажигая свечей, прокрался к моему лежбищу. Иначе увидят свет и начнут приставать с расспросами.