Генрих VIII. Казнь

Мессер Джованни искал его в сфере морали, прослеживая, что именно объединяло Аристотеля, Платона, Плотина, Христа, Зороастра, Моисея, Гермеса, Магомета, аль Фараби, Аверроэса, Авиценну, всех поэтов и всех мечтателей протёкших времён в нечто единое, всегдашнее, цельное.

Мессер Джованни был убеждён, что этим общим началом, началом начал, было начало добра, и проповедовал это начало с таким пылким энтузиазмом, с каким проповедовал он с кафедры церкви Святого Лаврентия необходимость духовного очищения англичан.

Сделав такое открытие, перевёл на английский язык жизнеописание мессера Джованни и отдал в печать, наименовав его так:

«Жизнь Джона Пико, графа Мирандолы, вельможи Италии, знатока всех наук, человека добродетельной жизни, с различными письмами и другими творениями названного Джона Пико, полными высоких знаний, добродетелей и премудростей; жизнь его и творения очень ценны и следует читать их почаще и вспоминать».

А пока мирно беседовал по ночам с итальянцем, человеком добродетельной жизни, старый Генрих потребовал от парламента разрешить особую подать по случаю посвящения в рыцари его старшего сына Артура, а заодно и по случаю замужества дочери.

Вместе с прочими депутатами явился на заседание общин. Председатель палаты, облачённый в длинную мантию с широчайшими рукавами, с несравненным достоинством восседал на полном шерсти мешке, главном богатстве страны. Представители нации приглушённо молчали на отполированных до зеркального блеска скамьях. Дневной свет едва пробивался сквозь два небольших окна, точно затем, чтобы скрыть их мрачные мысли от них же самих.

Только Мор, единственный из всех представителей нации, поднялся посреди гробового молчания и негромко, но чётко и непреклонно сказал:

— Джентльмены, слуги народа, его величество король не имеет права требовать с нации этих денег, ибо королевство не имеет такого закона, согласно с которым мы должны оплачивать посвящение в рыцари королевского сына. Когда-то давно существовал такой старинный обычай, однако в последний раз он применялся полтора века назад. Кроме того, принц Артур, старший сын короля Генриха, как, джентльмены, известно всем вам, умер три года назад.

Председатель смутился и объявил перерыв.

В перерыве ему жали руки, восхищались, благодарили за смелую речь. Тем не менее во всё продолжение заседания открыто поддержать не решился никто. Храбрости и достоинства представителей нации достало только на то, что подать урезали на восемь тысяч английских фунтов.

Старый Генрих мог быть доволен. Однако король был жаден и тех восьми тысяч фунтов ему не простил. В качестве представителя нации он пользовался правом неприкосновенности, арестовать его было нельзя, и Мор оставался спокойным.

Не учёл, что старый Генрих был не только жаден, но и хитёр. Король отправил в Тауэр ни в чём не повинного Джона Мора, отца, заточением наказав старика за прегрешение непокорного сына.

Государь был вероломен. Ждать можно было всего: нечаянной драки на узких улицах Лондона или удара кинжалом из-за угла.

На всякий случай скрылся, поселившись в аббатстве, где в давние времена было даровано право убежища, не нарушенное ни одним из самых кровавых тиранов, даже из тех, которые, как говорили, были обуяны дьяволом.

Довольно долго прожил там среди всякого сброда. Распутные и не распутные жёны скрывались в аббатстве от рогатых или жестоких мужей. Злонамеренные должники принуждали одураченных заимодавцев свистать под стеной. Удачливые воры хранили в святых стенах награбленное добро, замышляли новые преступления и по ночам покидали обитель, чтобы грабить и убивать. Бездомные бродяги имели крышу над головой и похлёбку.

У бродяг и воров были загорелые грязные лица, тяжёлые плечи, мускулистые ноги, сбитые пальцы, ладони в мозолях, одинаково потухшие голоса, застывшая скорбь в потускневших глазах, усталость, озлобленность и поникшие головы, которые ожидала верёвка.

Его слава добропорядочного судьи проникла даже сюда, и многим невольным питомцам аббатства помог дельный совет адвоката. Улучивши минутку, поджидая в пустующих переходах, увлекая в укромные уголки, они торопливо рассказывали ему о себе и ждали совета.

Увядшая белокурая женщина с заплаканными голубыми глазами и мятым морщинистым ртом, едва разжимая бескровные губы, скрывая недостаток передних зубов, прерывисто жаловалась:

— Я боюсь, я очень боюсь, что меня выдадут мужу, а я не хочу, не хочу!

Успокаивал, это было легко:

— Не надо бояться. Монахи не выдают никого. Разве что вы захотите уйти добровольно.

Нерешительно касаясь его горячей рукой, недоверчиво ловя прямой взгляд, громко шептала:

— Если выдадут, он убьёт меня, мастер, убьёт. Он поклялся, он ненавидит меня.

Осторожно спросил:

— Что же, он пьёт?

Несчастная прижалась к стене:

— Ещё хуже, разоряется.

Утешил, уже не уверенный сам:

— Дела могут поправиться. Такое тоже бывает.

Просительница покачала несвежим чепцом:

— Говорит, что на всех торговых людей не хватает товара, что его обходят другие, более ловкие, более сильные, потому что я много трачу, что это из-за меня.

Рассудил: