Генрих VIII. Казнь

— И без того наказание заходит за грань справедливости и вредно для блага страны. Простая кража не стоит головы, скорее головы стоит кража большая, ведь одни крадут кусок хлеба, а другие целое состояние. Ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать от разбоя тех, у кого нет других способов пропитания и кто оскорблён и испорчен видом богатства, которое почему-то досталось не ему, а другим, как не удержит и тех, кто крадёт состояние единственно оттого, что алчность его ненасытна. Ты бы лучше не подражал дурным педагогам, что чем хуже учат, тем охотней секут. Ты бы лучше унял алчность одних и предоставил все средства к жизни другим, чтобы не стало жестокой необходимости красть и за покражу платить головой.

Генрих с треском разломил яблоко и легко обронил:

— Ты в одном только прав: крадут, к несчастью, не только бродяги.

Подхватил, всё ещё надеясь на что-то:

— Вот именно! Я сотни раз повторял, что ещё больше воруют те, кто купается в роскоши, и те, кто обманут, эти праздные трутни, пристроенные у тебя при дворе или сытые трудом и заслугой отцов. Согласись, что трудно на всё это хладнокровно глядеть, не имея чем накормить голодных детей. Недаром очень у многих, не получивших верного воспитания, возникает законный вопрос, отчего так сытно и весело живут не они, ничем не худшие тех, кто пресыщен, кто не знает чем развлечься от скуки.

Монарх выбрал большую половину и с удовольствием принялся за неё, отмахнувшись небрежно:

— Пусть работают в поте лица, как завещал нам Христос, если не смогли отличиться заслугами, или отправляются в море.

Изумился:

— Где ты видел, чтобы, трудясь в поте лица, кто-нибудь приобрёл столько же, сколько твой секретарь? Это вздор. Никаким трудом не разбогатеешь, эта истина известна и последнему дураку. У кого ещё совесть крепка, тот кое-как удержится на честном пути и в достойной бедности протянет до смертного часа, в котором волен Господь, однако слишком многих легко развращают примеры бесчестья, они тоже лезут наверх, если не подлостью, то преступлением, лишь бы жить не хуже, а лучше других. И сколько ты ни усердствуй в исправлении следствия, до той поры не поможет ничто, пока существует причина, как нас учил Аристотель, то есть, другими словами, пока один не перестанет быть богаче другого. У нас дают никуда не годное воспитание, портят младенца с его первых дней, разжигают алчность, не сдерживают стремление к роскоши, а признают достойным наказания только тогда, когда он, в зрелом возрасте, решается на злое дело, хотя его позорный конец можно было бы предвидеть с самого детства. Мы сами создаём воров и убийц, а потом без жалости, без снисхождения расправляемся с ними, точно они прокажённые.

Обводя блестевшими глазами почти опустошённый поднос, его величество размышлял, чем бы ещё полакомиться, небрежно цедя:

— Законы против воров и бродяг с готовностью утверждает парламент, с удовлетворением встречает страна, потому что они полезны всем тем, кто не ворует, а этих, согласись, большинство.

Иронически подтвердил:

— С этим я соглашусь. Однако ведь это безнравственно, и страна привыкает находить нравственность там, где её нет и быть не могло.

Генрих, отдуваясь, ответил:

— Всё вздор. Я должен думать только о том, что полезно и для меня и для многих.

Развёл, улыбаясь, руками:

— Ну что ж, как видишь, в таком случае о нравственности приходится заботиться мне.

Грузно привстав, толкнув под собой табурет, посетитель подсел поближе:

— Ладно, довольно язвить. Ведь всё это время мы с тобой хорошо дополняли друг друга. Заботься о нравственности, сколько возможно, коль охота пришла, и не мешай мне думать о пользе, сам хоть самую малость думай о ней да помогай мне добрым советом, ибо у тебя и в самом деле самая светлая голова во всём королевстве, а я обещаю вспоминать иногда и о нравственности.

С насмешкой спросил:

— И, помня о нравственности, конфискуешь монастырские земли единственно ради того, чтобы наполнить казну и насытить ненасытных придворных?

— Ещё раз напоминаю тебе, что советовал делать против этих извергов Лютер. Также нельзя не принять во внимание то, что германские мужики, бунтовавшие во многих местах, сотни монастырей разграбили и сожгли. Видишь сам, как их не любит народ.

Угрюмо спросил:

— И по этой причине ты делаешь вид, что встаёшь на защиту его?

В стальных глазах вспыхнул медный огонь торжества:

— Именно потому. На этот раз ты угадал.

Негромко проговорил, относя приговор скорее к опрометчиво говорившему Лютеру:

— Безумец.

Генрих укоризненно возразил:

— Однако народ по-своему прав, ибо безнравственно допускать, чтобы святые истины проповедовали именно те, кто погряз в пороке, во лжи. Да ты сам взгляни-ка на них беспристрастно и не сможешь не согласиться, что ничего нет вреднее, чем подобное осквернение истины и святынь. Они больше всех вводят в соблазн и толкают на грехопадение.

Смотрел в торжествующие глаза Генриха не мигая: