Генрих VIII. Казнь

В двух или трёх кабаках было то же. Только в четвёртом, ближе к окраине, было густо от винных паров и табачного дыма. Огонь светильни дымил и дрожал. Запоздалые пьяницы сидели за всеми столами и стояли у стойки, но пили немногие, верно, успев пропить последнее пенни. Его величество, как всегда, остановился у стойки, у всех на глазах развязал кошелёк, долго звенел, перебирая монеты, и спросил пива. Кое-кто шевельнулся, повернул голову и уставился в его широкую спину. Генрих чувствовал пьяные взгляды. Они веселили его. Пил пиво небольшими глотками и делал между ними большой перерыв. За его спиной послышалось ворчанье и шум. Государь напрягся, но продолжал стоять как ни в чём не бывало, только рука, державшая кружку, нервно дрожала, и он поставил её. За спиной послышались шаги, тяжёлые, но осторожные. Вдруг чья-то рука тронула его за плечо и грубый голос сказал:

— Что, приятель, как видно, разбогател. Так угощай честную компанию.

Монарх не оборачивался и напряжённо молчал.

Рука надавила плечо:

— Тебе что говорят! Ты глухой?

Тогда повернулся проворно и хлёстко ударил в челюсть справа и вверх, как его ещё в юные годы учил наставник по рукопашной борьбе. Крепыш в густой бороде повалился как сноп и затих. Человек двадцать надвинулись на него, стоя плечо в плечо, сверкая злыми глазами, готовые броситься. Выхватил из ножен кинжал и приказал негромко, но грозно:

— Назад. — И вдруг крикнул: — Назад! Я — король!

Толпа невольно сделала шаг назад.

Кабатчик неприметно выбрался из-за стойки, выскользнул вон, ударил в колокол, висевший на этот случай над дверью, и завизжал:

— Стража! Стража! Сюда!

Казалось, чернь зарычала, как дикий зверь, готовый броситься и разорвать на куски. Генрих не двигался и прикидывал, как на охоте, кого первого свалит ударом кинжала под самые рёбра, кто будет вторым.

Кабатчик вопил:

— Эй, стража, стража! Сюда!

Толпа двинулась и вдруг застыла на месте.

Раздался цокот копыт и тяжёлая поступь солдатских сапог. Кто-то спрыгнул с седла и, подавая, видимо, повод, сказал:

— Подержи.

Вошёл офицер, в кирасе и каске, совсем молодой. Двое копейщиков застыли у входа. Люди расступились. Офицер вздрогнул, вытянулся и отдал честь:

— К вашим услугам, милорд!

Испуганное сборище отступило и вжалось в углы. Генрих вложил кинжал в ножны, швырнул кабатчику золотую монету и молча вышел на воздух.

Луна ушла за дома. Факел пылал в руке стражника.

Офицер подбежал сзади и растерянно спросил несколько раз:

— Прикажете взять?

Генрих бросил через плечо:

— Оставь.

Офицер подскочил, схватился за стремя. Кто-то поддержал его сзади. Генрих тяжело поднялся в седло и молча тронул коня. Офицер вёл его под уздцы. Сзади шагали копейщики.

Король спешился у ограды дворца и молча вошёл в потайную калитку.

Офицер пробормотал ему в спину:

— К вашим услугам, милорд...

Генрих сделал вид, что проверяет посты, проскользнул во дворец, и никем не замеченный, проскользнул в свою спальню.

Рыжая голова приподнялась с подушки навстречу ему.

Он быстро разделся и лёг.

Глава двадцать седьмая БОРОДА НЕ ВИНОВАТА

Его осторожно тронули за плечо.

Мор разлепил припухшие веки и молча смотрел, позабыв обо всём за время короткого, но глубокого сна, неторопливо пытаясь понять, что в этот раз понадобилось от него и что ему надо ответить.

Стоя перед ним, Томас Поп, нестарый чиновник канцлерского суда, сильно располневший на службе, добродушный и вялый, не любивший ходить, с вытянутым, до смешного серьёзным лицом, сказал прерывающимся голосом:

— Готовьтесь, мастер... в девять часов...

Колокол где-то близко ударил, мерным гулом призывая к первой молитве. В то же мгновение узник вспомнил, что ожидало его, смешался на миг и облегчённо вздохнул:

— Спасибо, мой друг.

Подслеповато помигивая небольшими глазами, старательно сохраняя достоинство стража порядка, нагнувшись почти к самому уху, поп многозначительно прошептал, выдавая королевскую тайну:

— Вам не придётся шествовать в Тайберн, мастер. Повелением его величества вам лишь отрубят голову здесь, на площади Тауэра. Король милостив. Благодарите его.

Философ тотчас сел, точно его подбросила какая-то сила, и воскликнул, не скрывая насмешки:

— Избавь, Господи, друзей моих от такого милосердия!

Отшатываясь от него, как от чумного, с недоумением на добром круглом лице, чиновник заключил торопливо, точно страшился ответить за чужие слова:

— Правда, вы должны помнить, что вам запрещается обращаться с речью к народу.

Припомнив ночную беседу, которая, возможно, была, возможно, только приснилась ему, Мор с живостью повернулся и воззрился удивлённо на маленький, грубо сколоченный стол. На столе не было ни свечей, ни подноса, ни чаш, ни кувшина с вином, ни остатков еды. Лицо его стало испуганным, шагнул вперёд и негромко спросил:

— Совсем ничего?

Опустив голову, виновато топчась перед ним, поп подтвердил:

— Ни слова, мастер, нельзя. Строжайшее повеление его величества.

Мыслитель сокрушённо покачал головой, исподтишка поглядывая на огорчённого чиновника:

— Что ж, я повинуюсь и замолчу навсегда. А пока, мой друг, прикажите умыться.