Генрих VIII. Казнь

О его опасениях знал только монарх, а перед лицом всей страны Мор своим добрым именем и положением канцлера освящал происходившие перемены и был на стороне короля. Совесть страдала, он стал беспокоен. Его предостерегало не одно настоящее, мыслитель хорошо был знаком и с прошлым, долго работал над «Историей Ричарда» и мог привести массу примеров, когда неосмотрительность одного честолюбца оборачивается смутой, резнёй и гибелью если не государств, то династий. Канцлер не выдержал и однажды с обычным спокойствием вошёл к королю. Государь приветливо ему улыбнулся, а он с почтительным поклоном и молча положил перед ним государственную печать, слишком тяжёлую для него. Генрих переменился в лице, поднял на него сухие глаза и глухо спросил:

— Стоит ли тебе торопиться? Твои опасения не сбываются. Англия поддержала меня. Она любит деньги и не хочет их никому отдавать. Что из того, что святому отцу придётся поститься?

Мор не хотел ссориться и невозмутимо ответил, хотя это было неправдой:

— Я бы не торопился, милорд, но моё здоровье пошатнулось от непосильных обязанностей. Необходим длительный отдых, чтобы поправить его.

Генрих поднялся, подступил, слегка припадая на правую ногу, поглядел на него с минуту в раздумье и похлопал по плечу, должно быть, всё ещё почитая своим другом:

— Мне очень жаль. Однако если решил... если в самом деле здоровье... ничего не поделаешь... Мне ли этого не понять. А всё-таки жаль. И не без грусти прибавил: — По крайней мере, надеюсь, что мы останемся, как прежде, друзьями.

Мыслитель верил и поверить не мог. Ему чудилось, что это скорее слова, чем излияние искренних чувств. Мор мало нуждался в том, чтобы оставаться другом того, кто ввергал своё королевство в пучину раздора, которого хватит, может быть, не на одну сотню лет, вежливо поклонился, без сожаления покинул сиятельный кабинет, воротился на излюбленный остров, к милым домашним, к книгам и к попугаю, завезённому в Англию из неведомых жарких краёв, и неслышно зажил частным лицом.

Однако все несогласные с решением короля и парламента приняли его мирную жизнь мудреца и отшельника за молчаливое осуждение и протест. В этом не было ничего удивительного. Разрыв с Римом исподволь взбудоражил страну. Недовольство зародилось, выросло и покатилось волной. Неожиданно среди недовольных оказался епископ Винчестерский. За ним последовал кардинал Фишер. Пример Фишера взбудоражил многих других. Архиепископ Кентерберийский предал анафеме новые статуты. Елизавете Бертон, простой служанке, стали являться видения. Видения пророчили неминуемую смерть королю, если его величество перестанет жить с королевой Екатериной. Екатерина вдруг оказалась самой любимой, самой доброй из королев, которые когда-либо правили Англией, как обыкновенно случается во дни потрясений. Бродячие иноки молились за несчастную королеву в придорожных церквях и часовнях.

Началась смута в умах и сердцах. Молчание философа многим показалось нешуточным знаком и приверженцами развода расценивалось как подстрекательство к бунту, хотя истинным подстрекателем был сам король, не снёсший выпавшего на его долю креста.

Возникли злостные слухи, будто он, Томас Мор, позволил себе брать на посту канцлера взятки.

Порочили его доброе имя, чтобы заставить говорить.

Мор всё же молчал, все понимали, что это был вздор, но его без промедления призвали к суду, несмотря на очевидность того, что многие известные взяточники пользовались полнейшей свободой и благоденствовали на виду правосудия.

Беда накрыла его чёрным крылом.

Это был его крест, надлежало его достойно нести, не позволяя себе роптать на волю Господню.

На судебное заседание Мор явился беспечно-весёлым, рассчитывая на то, что своим умением правоведа добьётся торжества справедливости.

Престарелый судья в чёрной мантии, равнодушный, ленивый, с серым обрюзгшим лицом человека, который в течение дня выпивает слишком много вина, уставившись пустыми глазами прямо перед собой, вяло спросил, слабо взмахнув в сторону женщины в белом чепце:

— Вы, Томас Мор, получали от этой дамы перчатки и деньги, да или нет?

Бывший канцлер мельком взглянул на смущённую женщину, покрасневшую от стыда, тотчас вспомнил её и довольно громко, однако спокойно признал:

— Да, сэр, я получал от этой женщины перчатки и деньги. Перчатки я оставил себе, чтобы не огорчить отказом эту бедную женщину, ведь эти перчатки она вязала сама. Деньги же я брать не стал. Об этом, ваша честь, сами спросите её.

Судья почесал ухо, помедлил и буркнул невнятно, не подняв головы:

— Подтверждаете?

Широко распахнув испуганные голубые глаза, развязывая и снова завязывая измятые полинялые концы домодельной косынки, прикрывавшей её увядшую грудь, честная свидетельница заторопилась подтвердить всё, как было:

— Да, ваша честь. Это чистая правда, сэр.

Отпустив затрепетавшую женщину слабым кивком головы, старый судья вздохнул не то с облегчением, не то огорчённо, передвинул бумаги, лежавшие перед ним, и продолжал невыразительно, безразлично: