Генрих VIII. Казнь

Так положение дел представлялось ему, когда его вызвали в Ламбетский дворец, где он, Томас Мор, уважаемый всеми юрист, известный всей Европе философ, автор «Утопии», «Истории Ричарда» и многих других учёных трудов, отставленный канцлер, первым должен был принести присягу на верность Елизавете и тем подать пример всей стране.

Накануне исповедался и выстоял долгую мессу. Ночь не спал, готовясь первым воспротивиться опасному заблуждению короля, а утром ласково простился с женой и детьми, понимая, что им угрожало поношение и нищета, а ему ужасная смерть.

Кто бы мог равнодушно переступить через этот порог? Кто бы мог своей волей обречь на суровые испытания и себя самого и большую семью?

Его решение было твёрдым, однако с тайным смятением шёл к реке в окружении зятя и слуг. Душа была не на месте. Жалость сокрушала её. Горькие слёзы стояли в глазах, будто от ветра, как сказал, беспечно смеясь.

К берегу была причалена смолёная лодка. Все в тяжёлом молчании сели в неё, чтобы плыть во дворец. С невозмутимым лицом наблюдал, как гребцы неторопливо и ловко вставляли вёсла в уключины, как отвязывали и бросали на пристань смолёный канат, как отталкивались багром от причала.

Над головой в вышине плыли белые облака. Чистый ветер беспечно играл рыжеватой волной. С дружных вёсел слетали весёлые брызги.

Никто не мог решать за него.

Жена и дети...

Много детей...

Что может быть ближе, что дороже для человека, который видел высшее благо в семье, именовал дом свой сказочным островом и находил полное счастье только на нём?

Но предстояло исполнить свой долг. Мыслитель обязан был отказать будущей королеве в присяге, чтобы братьев своих во Христе защитить от виселиц и костров, от разбоев и мятежей, от оскудения и нищеты.

Если его вызвали первым в этот пышный печальный дворец, значит, кое-что ещё зависело от него.

Дети... Жена...

Со временем, может быть, поймут и они, со временем, может быть, и простят за страдания, которые им причинит, исполняя свой долг...

Теперь это оставалось ему единственным счастьем, если бы поняли и простили, пусть даже только тогда, когда ему придётся уйти от них навсегда.

А если не поймут, не простят?..

Большую цену требовал долг, как всегда. По своей воле платил он её.

Неимоверную цену, по правде сказать...

А ещё не факт, достигнется ли хоть что-нибудь этой непомерной ценой...

Когда-то сам написал, кажется, так:

«Ведь нельзя, чтобы всё было хорошо, если все люди нехороши, а я не ожидаю, что они скоро исправятся в будущем, всего через несколько лет...»

Если уж людям не дано одним разом сделаться добрыми, честными, справедливыми, можно было бы оставить эту затею с присягой, ведь у него мало надежды их вразумить, и дети с женой могли бы дожить благополучно и тихо до старости, без поношений, без нищеты...

Но и это сам написал, кажется, так:

«Даже скупая похвала бесчестным постановлениям была бы достойна только предателя или шпиона...»

С одной стороны была его честь.

С другой стороны были жизни детей и жены.

Но и то написал сам:

«Где только есть собственность, где всё измеряют на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел...»

И ещё:

«Всякий называет собственностью всё то, что ни попало ему, каждый день издаются бесчисленные законы, но они бессильны обеспечить достижение или охрану или ограничение от других того, что каждый, в свою очередь, именует собственностью, а это легко доказывают бесконечные и постоянно возникающие, никогда не оканчивающиеся процессы в суде...»

А если бессильны бесчисленные законы и бессчётные тюрьмы, полные тех, кто посягнул на чужое добро?

«Поэтому я твёрдо убеждён в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе человеческих дел возможны только с совершенным уничтожением собственности, но если она останется, то и у небольшой и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей...»

А она остаётся, как остаётся и горькое, неизбежное, несносимое бремя скорбей.

Так не всё ли равно?..

Пусть забывший о долге король женится ещё хоть сто раз и народит ещё хоть три сотни наследников и наследниц, которые перевернут в этом мире решительно всё, что смогут.

У него дети, жена...

Но сам написал:

«Я, правда, допускаю...»

Да, сам допускал... Хватило ума... допустить... Для одних истина не делима... А вот для других...

Что там написал?

А вот что:

«Я, правда, допускаю, что оно может быть до известной степени обеспечено...»

Слёзы вновь затуманивали глаза, и делал вид, что они от свежего ветра, ласкавшего нежно лицо. Улыбался и помнил:

«... но категорически утверждаю, что совершенно его уничтожить нельзя...»

Именно так: совершенно нельзя.

Как ни поступай, что ни делай, как честно ни исполни свой долг, но пока она существует...

Своей же рукой вывел: