Генрих VIII. Казнь

Скрывая нетерпеливую жадность узнать, что готовят ему, исподволь оглядел их стремительным взглядом, но голова всё-таки мутно кружилась, глаза туманила слабость, издали виделись одни невнятные контуры лиц и фигур.

Сделал порывистый шаг, чтобы встать ближе, но от движения в глазах потемнело, сердце сжало колющей болью, побледнел.

Тогда глухо раздался голос канцлера Одли:

— Стул для Томаса Мора.

Обвиняемым не полагалось сидеть.

Должно быть, по этой причине лейтенант не понял или не захотел исполнить приказ и не сдвинулся с места.

Канцлер повелительно повторил:

— Стул, лейтенант!

Тот с растерянным видом оборотился к дверям, однако стражу позвать не решился, и сам, презрительно взирая стальными глазами, взял стул у дальней стены и молча со стуком поставил сзади него.

Едва держась на ногах, подумал, что случилось именно то, чего всё время боялся: может быть, они приняли истомлённого в заточении узника за обыкновенного труса, испытавшего животный страх перед ними.

От стыда и от гнева опустился неловко, на самый край, проронив едва слышно:

— Благодарю, лейтенант.

Офицер отступил, но остался стоять у него за спиной, расставив ноги, с руками на поясе.

Тем временем думал:

«Одли... новый канцлер... Этот, конечно, должен быть беспощаден... На это рассчитывал Генрих, избирая его председателем... Так-то верней...»

Теперь понял, что угрожало ему, и чувство неминуемой, близкой опасности подействовало верней, чем усилия воли. Слабость тотчас прошла. Голова прояснела. Медленно провёл рукой по седой бороде, выпрямляясь вместе с этим привычным движением.

Сел свободно и прямо и разглядел остальных.

Архиепископ Кранмер с плоским, плотно стиснутым ртом, с мрачным взглядом дальновидного, скрытного человека. Отец королевы Анны Болейн. Дядя королевы Анны Болейн. Брат королевы Анны Болейн.

С этими судьями всё было ясно.

По бокам и за ними — небольшая толпа, человек двенадцать или пятнадцать, ему некогда и незачем было считать. Лорд — хранитель печати, хранитель королевского гардероба, герцог Сэффолк. Томас Кромвель, секретарь короля.

С этими тоже понятно.

Два главных судьи королевства. Ещё судей пять или шесть, не известных ему.

Больше в этой толпе не обнаружил профессиональных юристов, знавших закон.

Не было Ропера, его зятя, который был обязан быть на суде.

Выходило, что его туманное дело король не доверил настоящим, известным законникам.

Выходило, что его не собирались судить.

Не оставалось сомнений: «Всякий обвиняемый в измене виновен!»

Формула беззаконная, однако в глазах этих бессловесных слуг короля она имеет безусловную силу закона. Её они со спокойной совестью и применят к нему.

Надежды на оправдание быть не могло: он был обречён.

Им сказали вчера или нынешним утром, перед самым началом суда, каким должен быть приговор. Новый канцлер, новый секретарь короля, отец королевы, дядя королевы и брат не имели причин возражать, без него будет спокойней хватать и присваивать всё, что можно схватить и присвоить. Они без рассуждений вынесут приговор.

Может быть, только ждут от него, чтобы подсудимый умолял о снисхождении, о пощаде, чтобы унизил себя, позволил себя растоптать и выставить на всеобщий позор, загубив свою душу ради того, чтобы спасти это бренное и без того уже слишком слабое тело.

Он не мог позволить себе ничего, что бы было похоже на унижение, и окончательно овладел собой.

Канцлер начал торжественно, важно зачитывать обвинительный приговор.

Вступление повторяло акты парламента о верховенстве короля, и философ почти не слушал его.

Да, едва ли могли быть сомнения: они намеревались растоптать и унизить его.

И как же должно теперь поступить?

Прикрывши глаза тяжёлыми веками, оглаживая время от времени длинную бороду, старался обдумать своё положение, беспокойно и властно отыскивая тот единственный выход, который оградит его честь, спасёт душу его, даже в этих безвыходных обстоятельствах послужит делу противодействия забывшейся, опрометчивой власти. Стремительно отбрасывал мысли одну за другой, не видя достойного выхода.

Канцлер всё ещё что-то читал.

То улавливая, то вновь пропуская слова, видел, что положение безнадёжно. Этого не мог не признать, ведь он был старый политик и хороший юрист. Но и самая безнадёжность не останавливала, не укрощала, вызывая наружу новые силы и новую злость, без чего не выигрывается никакое сражение.

Должен был сопротивляться им до конца.

Канцлер читал:

— «...отрицание этого или любого другого титула короля устно или письменно является высокой изменой...»

Старательно удерживал в памяти то, что с самого начала твёрдо запомнил, как и подобало запомнить юристу:

«Устно или письменно... устно или письменно... идиоты... нашли дурака...»

И с жутью почувствовал вдруг, что не должен, не сможет уклоняться, молчать, как поступал до сих пор на допросах, лишая Генриха законного права на обвинительный приговор, тот самый, окончательный, который обжалованью не подлежит.