Генштаб без тайн. Книга вторая

Почти 120-тысячный Ограниченный контингент советских войск в ДРА еще с декабря 1979 года громил в горах душманские отряды и сам нес немалые потери. А в прессе сообщалось, что гуманные советские воины помогают революционным афганцам восстанавливать взорванные дороги и мосты, охранять больницы и ткацкие фабрики, доставлять в отдаленные кишлаки муку, керосин и соль.

Реальные бои назывались «тактическими занятиями». Совместные боевые операции советских и афганских подразделений именовались «совместными учениями по отработке взаимодействия». Погибшие и раненые обозначались словом «потери». Душманов вежливо называли «противником».

Война на газетных полосах выглядела потешной. Ее тоже долгое время брали в кавычки.

То была первая настоящая война, на которую я попал в качестве военного корреспондента. По этому поводу в разведотделе штаба 40-й армии меня едко подкололи: «Я был батальонный разведчик — он был писаришка штабной!»

Интересные факты и детали афганской военной жизни перли отовсюду, как дрожжевое тесто из кастрюли.

Мой блокнот набухал записями.

…На хоздворе кабульского гарнизонного госпиталя солдаты деловито строгают сосновые доски для гробов и, сидя на готовых «изделиях», травят веселые байки. Рядом, на свежих смолянистых досках, лежит листок, придавленный булыжником, — заявка на десять «резервных» гробов…

В солдатском клубе страдал от творческих мук солдат-узбек, лепя из какого-то коричневого месива огромный бюст Ленина. Замполит полка майор Трофимов был недоволен слишком сомнительным сходством скульптуры с оригиналом и орал на ваятеля:

— На прошлой неделе он у тебя был на Рашидова похож, а сейчас Ходжа Насретдинов какой-то!

Замполита злила медлительность узбека: хитропопый лепила умышленно тянул резину. Таким образом он сачковал от включения в состав рейдового подразделения, готовящегося в «зеленку», — там боевые переделки.

Я спросил у майора:

— Не проще ли заказать бюст через политуправление Туркестанского военного округа?

— Это большие хлопоты и лишние расходы. К тому же афганцы по какой-то причине запрещают провозить памятники и бюсты через границу. Да и на хрена мне переть Ильича из Ташкента, если этот Мудакпердиев — скульптор.

— Он такой же скульптор, как ты гинеколог, — сказал я майору, мучительно пытаясь обнаружить в коричневом месиве признаки человеческого лица.

— Ничего, — уверенно заключил Трофимов, — я этого Мудакпердиева пару раз с собой в «зеленку» возьму, он у меня за два часа живого Ильича вылепит!

Группа солдат и офицеров, возвратившихся в часть после похода в «зеленку», почти вся была одета в новенькие джинсы «Ливайс» и кроссовки «Адидас» — попался душманский караван, навьюченный оружием, наркотиками и шмотками.

На двери штабного кабинета комбата Руслана Аушева кто-то написал мелом: «Камандыр ранин ·— в госпетале».

На загородном кладбище я видел среди могильных камней и разноцветных матерчатых полосок плачущего афга-ненка, который показал мне маленький грязный кулачок…

Офицеры-мотострелки пригласили меня в баню, где мы пили спирт-терпуг, наливая его из помятого алюминиевого чайника, и смотрели по телевизору матч сборной Союза. Пехота спирт не разбавляла. После первого глотка мне перехватило дых и будто расплавленным свинцом обожгло горло.

— Тебе, борзописец, только ослиную мочу пить, — дружелюбно сказал мне зампотех майор Ильин, — а мы только так и спасаемся от гепатита.

Наклюкались до того, что футболисты на экране стали троиться, а когда они забили единственный гол, мы восторженно аплодировали, радостно орали и крепко по такому счастливому поводу еще добавили.

Наутро оказалось, что гол забили нашим…

Поздним вечером пропагандист 103-й воздушно-десантной дивизии подполковник Гара понес на узел связи телеграмму с моим репортажем, чтобы передать его в Москву. Ожидая Тару, я коротал время возле штаба армии. Заметив яблоки на яблоне, решил по старой пионерской привычке на халявку поживиться. Когда стал обходить дерево, чтобы выбрать плод покрупнее, задел ботинком воткнутую в землю фанерную табличку. И только тогда заметил на ней надпись: «Стой! Заминировано!».

Четыре шага от той яблони до тротуара были для меня страшнее четырехсот афганских военных километров.

В тот же вечер я узнал, что такого же, как и я, заезжего москвича вытаскивали из-под яблони на стреле подъемного крана: обоссавшийся полковник оцепенел от страха.

Потом я бродил по дворцу Амина.

На белых стенах — грубо замазанные цементом и известью следы пуль и осколков. Видел голые ржавые крючки, на которых, рассказывали мне, когда-то висели редкостные картины и ковры. Гранитные плиты тут и там были выдраны из пола. Я уже знал, что здесь основательно похозяйничали наши тыловики, только на потолках не отодрали лепнину.

Наши брали дворец Амина по-разному: одни — с раскаленными от пальбы автоматами в руках, другие, прибывшие следом, — с ломами и мешками. Одних отсюда выносили запеленутыми в окровавленные тряпки и с дюжиной пуль в животе, другие тащили отсюда ковры ручной работы…