Географ глобус пропил

— Ну-у… — Служкин замялся. — Мне кажется, писать — это грех. Писательство — греховное занятие. Доверишь листу — не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.

— А при чем тут она? — словно бы даже обиделась Маша.

— Как «при чем»? Она же у вас литературу ведет.

— А-а…

Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.

— А вот теперь посмотри, — велел Служкин, указывая пальцем.

Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоту.

— Ух ты! — ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. — Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!..

Служкин подошел к сосне и похлопал ее по стволу.

— Давай обойдем ее с той стороны? — предложил он.

Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз.

— А не опасно? — наивно спросила она.

— Смертельно опасно, — ответил Служкин. — Но ты делай, как я.

Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо.

Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались темно-зеленые, ветхие лапы кроны.

Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках ее и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна.

— Виктор Сергеевич, — негромко сказала Маша, — мы с вами упадем…

Глава 37 ПОСЛЕДНИЕ ХОЛОДА

Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришел один — Надя не смогла.

Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку — длинную, как пожарная лестница, — и поставил ее так, чтобы отсечь ею зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным.

— Привет, — сказал Служкин. — С праздником тебя. И кстати, с прошедшим днем рождения.

— Ты даже помнишь? — улыбнулась польщенная Лена.

— Конечно, у меня отличная память, — похвастался Служкин. — К тому же все записано.

— Как у тебя дела? — спросила Лена, спуская на плечи шаль.

— Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.

— Ты уж расскажи, — засмеялась Лена.

— Рассказывать долго, особенно если учесть, что нечего. Вроде ерунда одна, а вроде и лопатой не перекидаешь. Ногу вот сломал.

— Поэтому тебя долго не было видно, да? Я хотела у Нади спросить, да постеснялась, больно она у тебя строгая… Как нога, хорошо срослась?

— Какое там!.. — Служкин безнадежно махнул рукой. — Отрезали к чертовой матери на фиг, как Мересьеву… Кстати, угадай загадку про него: кто такой — ползет, ползет, шишку съест, опять ползет?..

— Дорогие наши мамы! — прервала Служкина воспитательница, выгоняя в зал табунок детишек и выстраивая их. — И дорогой папа, — добавила она, посмотрев на Служкина.

Женщины в зале дружно засмеялись.

— Это мой папа, Витя! — крикнула Тата.

— Сегодня ваши дети приготовили вам выступление и подарки!

— Й-и!.. — за пианино взвизгнула, как лошадь, музруководительница так, что Служкин вздрогнул, и ударила по клавишам.

Детишки и воспитательница нестройно запели. Точнее, сперва запела воспитательница, потом начали неуверенно подключаться дети. Мамы, растрогавшись, притихли, только в углу какая-то бабка бубнила: «Раньше молоко было двадцать семь копеек, булка белая — восемнадцать, булка черная — четырнадцать…»

Утренник начался. Дети хором старательно читали стихи, громче всех с выражением орала воспитательница. Потом стихи стали читать поодиночке: кто звонко тараторил, кто невразумительно мычал. Воспитательница шепотом на весь зал подсказывала слова забывчивым. Андрюша рассказал свое четверостишие, глядя в пол, почти беззвучно. Лена виновато пожаловалась Служкину:

— Он дома хорошо читал, а на людях стесняется…

Тата тоже едва слышно, тоненько прочла:

— Весенний праздник радостный
Пришел сегодня к нам,
И ярко светит солнышко
Для наших добрых мам.

В стихах также упоминались «весенние деньки», «звонкая капель» и прочее, что выдавало детсадовскую самопальность этих опусов.

— Значит, Витя, ты не знаешь про двенадцатое число? — тихо спросила Лена.