Географ глобус пропил. Золото бунта

Поныш был диким, свирепым, первобытным. Он был словно только что создан природой и брошен на землю, не готовую его принять. Он бурлил, бился в скалы, топил леса, пер напрямик, выворачивал деревья. А Ледяная совершенно иная. Глубокая, спокойная и ровная вода мерно и мощно идет в крепких берегах. Ложе реки емкое, и половодье не переливается за края, смешивая твердь и хляби. Здесь все кажется движущимся по прочному, надежному, многократно себя оправдавшему порядку. На Поныше весна была катастрофой. На Ледяной весна — величественный, издревле ведущийся ритуал. Здесь кажется, что природа раздумывала веками, тщательно подгоняя дерево к дереву, выстраивая и приглаживая горы, прорисовывая линию русла, возводя по берегам скалы. Даже снег здесь лежит картинно — накрахмаленными скатертями полян, дворцовой лепниной еловых лап, яркой чеканкой и тонкой гравировкой кур-жака на рубчатых, грубых, бугристых стенах утесов. На Поныше все было как попало, а здесь — как положено. А может быть, просто в нас отзываются тысячи взглядов, что сотни лет отражали эти створы, берега, леса, утесы.

Подмерзнув, отцы через час поднимаются. Борман, Чебыкин, Градусов и Овечкин берутся за весла. Тютин и Демон предпочитают бездельничать. На них никто не орет, даже Градусов. Люська вообще уснула, уткнувшись головой Маше в бок. Маша, закутавшись в спальники, полулежит на продуктовом мешке. Я привалился к этому мешку с другой стороны. Мне приятно лежать на том же мешке, что и Маша.

— Впереди мост, — вдруг говорит Чебыкин.

— Какой, на фиг, мост?.. — удивляюсь я и приподнимаюсь. — По карте нету тут ни дорог, ни деревень... Медведи его, что ли, построили?..

Впереди действительно мост. Крепкий бревенчатый настил покоится на двух быках-срубах, похожих формой на утюги. Быки доверху засыпаны землей и камнем. Это ледоломы. Их носы обшиты ржавыми листами железа, исцарапанными былыми ледоходами.

— Странный какой-то мост... — негромко замечает Овечкин.

Мост и вправду странный. Прочный, надежный, но — заброшенный. Поверху нанесло земли, и там растут кусты. А увалы по обоим берегам — сплошной ельник. Ни тропки, ни тем более дороги. Мост соединяет два лесных берега, бессмысленный и пугающий.

Нас постепенно втягивает под мост. Проходят мимо массивные ржавые форштевни быков. Над головами проплывает тяжелый настил, из которого свисают бледные веревки корней. Мы, задирая головы, провожаем его глазами.

— Понял! — говорю я. — Это зэки мост строили! Здесь были лагеря. Потом их закрыли. Не стало лагерей — и дороги сделались не нужны, вот и заросли. А мост сохранился.

Отцы, обернувшись, все глядят на заброшенный мост, растянувшийся от ельника до ельника. И у меня самого непонятное ощущение. Мосты — самое доброе изобретение человечества. Они всегда соединяют. А здесь мосту соединять нечего.

Но мост уходит за поворот. Мы плывем дальше. Время идет. Тянутся неторопливые километры. Клонится к вечеру день.

***

На правом берегу мы видим просторную белую луговину. Это покос. Сбоку притулился вагончик косарей. Над его крышей вьется тонкий дымок. На берегу лежит лодка с запрокинутым мотором.

Когда мы проплываем мимо, из вагончика выбираются два мужика.

— Туристы!.. — орут они и машут руками. — Плыви сюда!..

— Чего им надо? — недоверчиво спрашивает Борман.

— Может, помощь какая нужна?.. — щурясь, предполагает Чебыкин.

— А вдруг они нас убьют? — пугается Люська.

— Они-то? — хмыкает Градусов. — Отоварим по мозгам, и все дела.

— Давайте причалим, — решаю я. — Мало ли что.

Мы дружно гребем к берегу. Мужики поджидают нас, приплясывая от нетерпения. Когда мы выезжаем на мелководье, один из них, который в болотных сапогах, забегает в воду, хватает нашу чалку и мощно выволакивает нас носом на землю. Только тут я замечаю, что они вовсе не приплясывают от нетерпения, а качаются, вдребезги пьяные. Все это начинает мне резко не нравиться.

— Пацаны, давно плывете? — радостно спрашивает тот, что с чалкой.

— Это... третий день... — неохотно отвечает Борман.

— Водку-то уже всю выпили, а?

— Не всю... — мямлит Борман. — Мы не пьем... Мы с учителем...

Я мысленно плюю с досады. За язык, что ли, тянут Бормана — болтать про водку-то? Градусов вертит пальцем у виска.

— Пацаны, выручите, дайте бутылку, — прочувственно просит мужик, не выпуская чалки. — Вас вон сколько, от одной не убудет... Не гнать же нам за бутылкой в Гранит за двадцать километров!..

— Нету у нас водки, дядя! — кричу я. — Не видишь — дети!

— А ты заткнись, не с тобой базар! Короче, распрягайтесь, парни!

— У нас эта... таможня! — хохочет второй. — Кто мимо плывет — пол-литра. Вы, туристы, тут костры жжете на покосах — мы ж ничего!..

Борман и Чебыкин подавленно молчат.

— Кончай, дядя! — снова кричу я. — Бросай веревку, отплываем!

— Вот вы, блин, какие! — свирипеет первый. — Мы с ними, Санек, по-хорошему, а они вот как!.. Ну, сопляки, щас все мешки ваши перерою и все заберу, да еще в рыло дам, чтоб знали!..

Мужик изо всех сил тянет катамаран на берег.

— Да плюнь ты, Толян, на этих козлов, — машет рукой Санек.