Геометрия и "Марсельеза"

Бесстыдная роскошь, выставляемая напоказ, сменила скромность времен Неподкупного. Обращение на «ты» было запрещено. Пышным цветом расцвела привольная жизнь в салонах мадам Тальен, «божьей матери термидора», мадам Рекамье и многих других богатых дам, ставших знаменитостями.

А народ страдал от голода, в народе накипал гнев.

При «Робеспьере кровь текла, но не было недостатка в хлебе, сегодня же кровь не течет, а хлеба нет», — говорили вокруг.

Вскоре потекла и кровь. Тому были причиной и голод, и еще одно обстоятельство. В апреле 1795 года Конвент издал декрет о разоружении «людей, известных в своих секциях как участники ужасов, творимых при тирании». Это был своеобразный закон о подозрительных, но вывернутый наизнанку — направленный против санкюлотов, против оставшихся в живых якобинцев, людей девяносто третьего.

В одном только Париже по этому декрету лишили оружия тысячу шестьсот человек, причем это были лучшие борцы, из которых сделали «дурных граждан». А ведь право носить оружие было тогда величайшей ценностью, основой идеологии равенства. Утрата права на оружие означала исключение человека из рядов свободных и равноправных граждан.

Вот эти-то два обстоятельства — голод и попытки правительства выбить оружие из рук народа — вновь подняли мятежный дух. 20 мая опять ударил набат: началось восстание — последнее выступление народного движения в Великой французской революции.

«Хлеба и конституции 1793 года!» — с этим лозунгом пришли к Конвенту толпы голодающих парижан и ворвались в зал заседаний. Когда санкюлоты разместились среди депутатов Конвента, один из депутатов, Жильбер Ромм, активный борец за всеобщее и бесплатное образование, сподвижник Монжа в деле производства оружия, не выдержал при виде этих измученных, доведенных до отчаяния людей.

«Ромм, уступая безотчетному порыву жалости к этому голодному народу, — писал А. Ромбо, — поднялся на трибуну и, поддерживаемый Рюлем, Дюруа, Дюкенуа, Бурботом, Приером из Марны, Сурбани и Гужоном, стал защищать требования восставших. Он предложил объявить секции бессменными, освободить арестованных патриотов, восстановить парижский муниципалитет, привести в действие конституцию 1793 года, созвать законодательное собрание, отменить смертную казнь, оставив ее лишь для эмигрантов, заговорщиков и подделывателей бумажных денег, арестовать возвратившихся в Париж эмигрантов и роялистских газетчиков, произвести домашние обыски, обезоружить подозрительных и принять ряд исключительных мер для обеспечения Парижа продовольствием. Все эти предложения были приняты…»

Но потом толпу народных представителей удалили с помощью подоспевших воинских частей, и Конвент, это высокочтимое учреждение, тут же отменил только что принятые решения. И издал декрет об аресте четырнадцати депутатов, скомпрометировавших себя поддержкой народа. Постыднейшее событие в истории Конвента.

«Народу задурили голову речами», — сказал один из восставших. Пока Конвент тянул время, повстанцев окружили правительственные войска. Ими командовал генерал Мену. Что могли сделать против двадцатитысячного войска неорганизованные массы, причем без вожаков? Пришлось подчиниться приказу сдать оружие.

И начались репрессии, самые страшные из всех, какие видели парижане. «Театры полны, тюрьмы тоже», — говорили в Париже. Нет, это было не так, тюрьмы оказались переполненными, как докладывал на четвертый день от начала восстания Комитет общественной безопасности. Военная комиссия, осуществлявшая карательные функции, осудила полторы сотни человек, среди них к смерти приговорила пять руководителей восстания, восемнадцать жандармов, перешедших на сторону народа, и шесть депутатов Конвента, вступившихся за восставших. Эти последние монтаньяры проявили образцы мужества: по выходе из трибунала они сами себя закололи ножом, передавая его из рук в руки. Трое из них — Ромм, Гужон и Дюкенуа — тут же упали мертвыми. Бурбота, Дюруа и Субрани добила гильотина.

«Террор окончился — да здравствует террор!» На этот раз уже белый… Правые термидорианцы требовали смерти левых термидорианцев. Охота же на якобинцев приобрела новый, более широкий размах. Выдающиеся деятели революции Баррер, Бильо-Варенн, Колло д’Эрбуа были преданы суду. Смерть или ссылка в Гвиану, эта «сухая гильотина», уже грозила и Лазару Карно. Над ним пытались устроить судилище, как над сподвижником «тирана». Попытки Карно оправдаться, выдать себя за узкого военного специалиста, занимавшегося только делами фронтов, никого не убеждали: он тоже ставил подписи под приговорами.

«Не мешать преступлению — это значит совершить его!» Так мотивировал Ларивьер свой донос на Карно и требование отдать его под суд. И нашел поддержку. Но кто-то вКонвенте вдруг воскликнул: «Карно принес нам победу! Нельзя судить организатора победы!» Это и спасло выдающегося военного деятеля и ученого.