Геополитические проекты Г. А. Потемкина

Любопытно отметить, что всеми делами по отправке писем светлейшего князя ведал с 1782 г. его управляющий в Петербурге М. А. Гарновский, однако лишь с декабря 1786 г. мы можем точно зафиксировать по его «Запискам» появление у Потемкина собственных курьеров, независимых от Почтового департамента {317}. Указом Сенату от 20 декабря 1786 г. Екатерина поставила во главе Почтового департамента при Публичной экспедиции коллегии иностранных дел А. А. Безбородко. Через год Александр Андреевич добился превращения Почтового департамента в независимое учреждение, подчиненное только Сенату {318}. Это создавало известную бесконтрольность в руководстве делами нового ведомства. Уже в годы второй русско-турецкой войны Гарновский не раз жаловался, что важная информация из писем светлейшего князя Екатерине попадает через Безбородко и членов проавстрийской группировки к союзникам, а те в свою очередь делятся ею с французскими дипломатами. «Нет тайны в делах наших, которой бы не знали посол и вся канцелярия, - говорил управляющий о «цесарцах». - Мудрено ли после сего, что дела наши в отношении к прочим державам европейским пришли до такого замешательства?» {319} В 1783 г. связь венского кабинета с Версалем была еще более тесной, чем в 1788 г., к которому относятся приведенные строки. Сам Александр Андреевич считал нужным делиться с австрийской стороной некоторыми получаемыми сведениями, ради сохранения хрупкого союза. «Если бы я не крепко корячился, во многих случаях не уважая, что и сердятся, не огрызался и не слаживал дела, то система наша с Венским двором в ничто бы обратилась» {320}. - писал он в конце ноября 1787 г. С. Р. Воронцову.

Действовал ли Безбородко подобным же образом и в 1783 г. во время присоединения Крыма? Еще в письме 22 апреля Потемкин просил Екатерину сохранять «все движения наши» в тайне от Иосифа II и Кауница, «увязшего у Франции, как в клещах», а также советовал «облечься твердости» [77] против «внутренних бурбонцов», под которыми подразумевались именно члены проавстрийской партии. Итак, светлейший князь считал нужным оставить в полном неведении о событиях в Крыму именно союзника России, столь тесно взаимодействовавшего с ее противниками.

Екатерина в продолжение июня не выражала никакого беспокойства относительно отсутствия известий с юга. Она полагала, что князь ускакал в Крым, и была уверена, что дело там уже завершено, поскольку так считали в Константинополе. «Сказывает Булгаков, что они (турки - O. E.) знают о занятии Крыма, только никто не пикнет, и сами ищут о том слухи утушать» {321}. - писала Екатерина Потемкину 10 июля из Царского Села. Булгаков сообщал в донесении 15 (26) июня 1783 г.: «Министерство боится войны; разглашает под рукою, что татары крымские сами поддались, стараясь тем уменьшить клеветы на наружное свое нерадение о защищении веры. Посему, кажется, настоит одна опасность, то есть, ежели чернь взбунтуется и свергнет султана. В сем случае нет уже надежды при молодом султане сохранить Порту в миролюбии» {322}.

В середине июля терпение императрицы подошло к концу. Она испытывала смешанное чувство раздражения и страха, из-за того, что ничего не знала о положении дел в Крыму. «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть беспокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель. - писала Екатерина 15 июля. -… Я ждала занятия Крыма по крайнем сроке в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и Папа Римский» {323}.

Через 4 дня она получила письмо Потемкина 10 июля из лагеря при Карасу-Базаре о присяге татарской знати. «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все… Со стороны турецкой по сие время ничего не видно. Мне кажется они в страхе чтоб мы к ним не пришли, и все их ополчение оборонительное» {324}. В конце письма князь кратко упоминает о своей недавней болезни. Григорий Александрович щадил императрицу и не сообщил ей, что перед отъездом из Херсона в Крым он находится при смерти из-за приступа болотной лихорадки, рецидивами которой Потемкин страдал со времен первой русско-турецкой войны. Отправляясь в дорогу, светлейший князь соборовался. Однако, Екатерине он писал лишь, что «занемог была жестоко… спазмами и, будучи еще слаб, поехал в Крым».

Объяснить долгое молчание Потемкина его болезнью не представляется возможным. В годы второй русско-турецкой войны, переписка за которые хорошо сохранилась, Григорий Александрович неоднократно переносил приступы лихорадки, но ни разу даже в самом тяжелом состоянии не позволил себе прервать эпистолярный диалог с Петербургом. Когда он ослабевал настолько, что не мог писать сам, его послания диктовались секретарям. Таким образом болезнь не могла стать причиной одностороннего прекращения обмена корреспонденции.

В середине июля переписка, намеренно остановленная Потемкиным была возобновлена. «После долгого ожидания, наконец вчерашнего числа получила я, любезный друг, твое письмо… с приятными вестями о присяге Крыма и двух Ногайских орд» {325}. - сообщала Екатерина 20 июля.