Георгий Данелия

Он слез со своей широкой кровати, взял под мышку свой новый костюм и, как был, в исподнем, вылез в окно.

Судья, его жена, его дети возле калитки в траурном молчании…

Прохожие тоже остановились.

…А посреди улицы в одних кальсонах в луже спал Папаша. Возле него плавала пустая бутыль из-под виски.

Наконец судья проговорил:

— Да… Этого человека можно исправить только хорошей пулей из ружья.

А сын судьи прижался щекой к прикладу воображаемого ружья, навел воображаемый курок и “выстрелил”.

— Пах!».

В оригинале — почти то же самое, но у соавторов-интерпретаторов появились и самостоятельные, чисто данелиевские детали: глухой старик, которому требуется все повторять, и вот этот финальный «Пах!» — маленькая кода, призванная закруглить сцену в привычной манере фильмов Георгия Николаевича.

Подлинная же кода всей картины поистине эпична — и вместе с тем довольно безжалостна: настолько горькой сценой не заканчивается больше ни один фильм Данелии. Речь, разумеется, о расправе толпы над Королем и Герцогом. В романе этому событию посвящено лишь несколько фраз: «…глядим, навстречу валит толпа с факелами, все беснуются, вопят и орут, колотят в сковородки и дудят в рожки; мы отскочили в сторону, чтобы пропустить их; смотрю, они тащат Короля с Герцогом верхом на шесте, — то есть я догадался, что это Король с Герцогом, хотя они были все в смоле и в перьях и даже на людей не похожи, просто два этаких громадных комка. Мне неприятно было на это глядеть и даже стало жалко несчастных жуликов; я подумал: никогда больше их злом поминать не буду. Прямо смотреть страшно было. Люди бывают ужасно жестоки друг к другу»[4].

Картина, нарисованная на этой основе Данелией и Токаревой, еще более страшна; бесстрастный тон повествования от третьего лица только усугубляет неприглядность эпизода:

«Смеркалось. Солнце садилось за горизонт, и от этого пыль на дороге казалась красной.

Пьяная, уже пресытившаяся жестокостью толпа лениво гнала перед собой Короля и Герцога — вернее, то, что было прежде Королем и Герцогом. Оба были избиты, вымазаны смолой и вываляны в перьях. Впереди всех скакал горбун, лупил палкой по жестяному тазу. То и дело оборачивался, плевал жертвам в лицо. За ним бежали пьяные матросы с проститутками, мим (человек в цилиндре), бармен, аптекарь.

Их подвели к высокому обрыву над рекой.

Король и Герцог легли на землю, вцепились в траву руками. Толпа стала топтать их руки, и Король с Герцогом покатились вниз под рев и улюлюканье. Сверху в них полетели палки, бутылки, камни, которые с удовольствием кидали мим, горбун, бармен и все прочие.

А Гек и Джим смотрели на все это с плота. Он плыл метрах в ста от берега, и им было видно, как Король и Герцог сползли в воду, пытаясь укрыться от камней…

Гек оглянулся на Джима, встретился с ним глазами. Джим, хромая, вышел из шалаша и молча, не говоря ни слова, взял у Гека весло и завернул плот к берегу.

Король и Герцог вползли на плот.

Толпа наверху во главе с горбуном засвистела и заулюлюкала еще громче, но слезать кому-либо вниз было лень.

Камни посыпались на плот. Гек и Джим налегли на весла, и берег стал быстро отдаляться.

Герцог лежал неподвижно как мертвый. Из его глаз на шершавое бревно плота капали редкие слезы.

Привыкший ко всему Король приподнялся, сел по-турецки, отодрал от бревна кусок коры и, охая и кряхтя, стал соскабливать с себя солому, ощипывая перья».

Плот с четырьмя отщепенцами продолжает плыть по Миссисипи. «Ничего, расшибусь — но помогу Джиму стать вольным», — слышим мы убежденный закадровый голос Гека. Данелия, как и всегда, оставляет в последних кадрах надежду на лучшее. И если в данном случае эта надежда не покажется более зыбкой, чем в других его фильмах, то, пожалуй, лишь за счет знакомства большей части зрителей с первоисточником: в романе Марка Твена торжествует совершенно голливудский хеппи-энд, столь бесивший Хемингуэя.

В любом случае у Данелии получилась не просто чрезвычайно аутентичная экранизация, но и один из самых «американских» советских фильмов — в этом отношении с «Совсем пропащим» могут поспорить разве что гайдаев-ские «Деловые люди» (1962) по рассказам О. Генри.

Никогда больше Данелия не имел дела с настолько, казалось бы, чужеродным материалом — в отношении как времени, так и места действия. Да, предыдущее «Не горюй!» тоже было про XIX век, но про самый конец его и, главное, про родную Грузию, претерпевшую не столь уж много изменений за первые 70 лет века двадцатого. Действие же «Приключений Гекльберри Финна» разворачивается во времена детства Марка Твена, в 1840-х годах, и опирается на реалии, навсегда канувшие в прошлое. Чтобы должным образом воссоздать их на экране, надо быть кем-то вроде Джона Форда — архиамериканским кинематографистом, набившим руку на десятках вестернов. Или же надо быть Георгием Данелией — одним из величайших интуитов мирового кино, режиссером-камертоном с поразительным чутьем на гармоничность визуально-звукового ряда и врожденной идиосинкразией к какой-либо художественной фальши.