Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов

Во-первых. У меня к Вам большая просьба. Нет ли у Вас связи с писательницей Ириной Одоевцевой? Если Вы с ней знакомы и Вам не трудно с ней снестись (о, пожалуйста, только без эспри маль турнэ!*), то не будете ли Вы так любезны — поговорить с ней от нашего имени вот о чем. Кстати, отчество ее, кажется (я не уверен) Владимировна, так же, как Вы, это легко запомнить. Итак, поговорить надо вот о чем: нет ли у нее для НЖ рассказа или отрывка какого-нибудь (кругленького). Мы бы с удовольствием взяли, она очень давно у нас не появлялась, и адрес ее в редакции затерян. Хорошо бы рассказ. Но м. б., какой- нибудь отрывок из новой книги (а м. б., из книги о Гумилеве — если это возможно по издательско-редакторским условиям ее с Мюнхенским Изучением Мировой Культуры и Всемирной Истории по краткому курсу ВКП(б)). Отпишите нам, пожалуйста, о Ваших переговорах или переписке с Ириной Одоевцевой (междкупоны [412] для этого прилагаю). Это одно.

Во-вторых. Сегодня получил Ваши книги (заказным). Итак, стало быть, отступлений нет, буду писать. Хотя это, конечно, не так просто, как Вам кажется. Я думал было начать статью так (примерно): «Когда я читаю стихи Георгия Иванова, мне хочется лишить его гражданских прав, посадить в тюрьму, а, может быть, даже и приговорить к казни через повешение». Может быть, варьянт: «лишить его всех прав состояния». Может быть — эту тираду вложить не в свои уста [413] (пожалуйста!), а в уста своего доброго знакомого (какого-нибудь дяди Бонифация [414]). Вот видите  — до чего Вы меня довели. Посмотрим. Буду вчитываться. Дело в том, что я не могу писать (если пишу всерьез, а я почти всегда пишу всерьез) так — чтобы меж мной и бумагой (на которой пишу) — было расстояние. Это халтура. И это неприятный процесс (если есть расстояние). А я пишу, как стихи, без расстояния (должен так писать, музыкально) — тогда будет хорошо, но это происходит тогда, когда — тема наиграет внутри тебя музыку — и когда эта музыка тебя поведет. Так что тут не может быть «литературищи», «фальши» — многоуважаемые читатели, как я уже сказал в своей предыдущей статье и пр. и т. п. Ну, буду «наигрывать» Вашу музыку, наращивать... чтоб потом дать симфони тражик...**

В-третьих, От Вас — ничего. По правде сказать, я думаю, что Вы врете, когда пишете, что пишете. Я думаю, что сидите Вы в этом самом Варе в каком-нибудь варском или даже варварском кафэ, дышите неплохим воздухом, смотрите, что кругом деется, тянете какой-нибудь там восхитительной окраски гренадин, ­вообще живете, живете, как и подобает поэту и человеку, а — писания побоку. Или на самом деле пишете? Было бы чудно, но по той глубокой паузе — что-то не верится. А было бы очень хорошо, чтоб за петербургскими зимами последовали какие-нибудь там — парижские вечера. Говорите правду: пишете или нет? И почему их нет, если пишете? Ждем с агромадным интересом. И стихи, конечно. Но что стихи пишете — в этом я уверен. Это не требует усидчивости, как проза.

В-четвертых. Представьте себе, я нашел другого американского графа. Правда, он не граф, но все равно. Это будет его псевдоним. И вот этот самый второй граф — тоже разделся и дал оч<ень> неплохой серый — легкий, но шерстяной костюм — в мелкую клеточку, костюм оч<ень> неплох; жена послала его — для очистки совести — в чистку, хотя он был чистый, так что к Вам он придет совершенно чистенький, как с иголочки, только разгладьте. К нему будут доложены какие-то графские мелочи, и все на днях уйдет к Вам. Я прикинул его на себя, костюм малость мне широковат, но опять же не очень, так что, думаю, Вам будет тик в тик, ибо Вы в моем представлении несколько полнее, чем я сейчас стал — я стал худ и «строен как тополь киевских высот» [415]

В-пятых. Все. Больше ничего нет.

В-шестых. Мой Михаил Михайлович сегодня приезжает Нью-Йорк и во вторник улетает в Гонолулу, на длительный срок, будет там читать лекции каким-то таким местным шеколадным людям. Это чудесно, ничего не скажешь.

В-седьмых, шлю Вам пламенный привет и жду ответа, как соловей лета. Сегодня получил стихи от Моршена. [416] Очень неплохо. Свой почерк -  явный, пробивается своя мелодия.

В-восьмых. Читал воспоминания Маковского. [417] И думал, как он много мог бы рассказать... и как он плохо рассказал даже о немногом: чересчур уж «громко пишет», «громко думает», до того «громко», что везде только и видишь его, автора (и без всякого удовольствия), а — портреты тонут в «громкодумании» этого самого автора. И музыкальности письма нет никакой — ну, ­совершенно никакой.