Георгий Победоносец

Частокол на месте, хотя, похоже, и не весь. Ворота, как всегда в дневное время, нараспашку. А дома не видать, только серый дым редким столбом над горкой стоит, ровно там, на горе, землянка, в коей сказочный великан огонь в очаге разжёг и похлёбку себе на вечерю готовит.

Мигом сердце захолонуло. Понял: беда! Мало было на их с отцом головы напастей, так сюда ж ещё и пожар! Ведь дотла всё сгорело, как есть дотла! Ах ты, Господи! На всё Твоя воля, однако ж и бес, гляди, не дремлет…

Пустил коня вскачь и, пока скакал до деревни, думал: «Ничего, переживём и это. До зимы отстроиться можно, на то и Степан с его артелью, с голоду тож не помрём, особенно если Ярослав не обманет, замолвит словечко. А Ярослав не обманет; государева служба, считай, в кармане. До весны как-то протянем, а там, глядишь, и случай отличиться перед государем явится, и станет совсем хорошо…»

Вокруг пепелища собралась, пожалуй, вся деревня. Бабий плач был слышен ещё от деревенской околицы, а когда Никита подъехал ближе, причитания эти перешли в протяжный разноголосый вой, словно вокруг обгорелого частокола стояла не людская толпа, а стая голодных волков. По дому, пусть себе и хозяйскому, пусть даже и хозяина жаль, потому что хорош да добр, так не голосят. Сердце у Никиты совсем сжалось, обратившись в тяжкий холодный камешек, что лежал в груди, леденя нутро и мешая свободно дышать. Едкий запах гари лез в ноздри; люди, завидев его, не кланялись, как обычно, а валились на колени, и Никита с ужасом разглядел, что многие лица, и не токмо бабьи, мокры от слёз.

На скаку спрыгнув с седла, кинулся в ворота, за которыми виднелись лежащие беспорядочной дымящейся кучей горелые брёвна да головешки. Кругом суетились закопчённые, закуренные, чёрные, как эфиопы, мужики, плескали на головешки водой, и те шипели, фыркали горячим едким паром. Прямо под ноги, едва не опрокинув, кинулся и распростёрся ниц какой-то человек в распоясанной, кое-где прогоревшей насквозь, а на груди рассечённой наискосок и окровавленной рубахе. Приглядевшись, Никита не враз узнал ключника Матвея.

— Прости, батюшка! — медвежьим басом закричал ключник. — Не уберегли кормильца!

— Кого? — закричал Никита, хватая дюжего ключника за ворот и одним рывком, как соломенное чучело, поднимая его на ноги. — Кого не уберегли?!

— Прости, родимый! — причитал ключник, норовя опять повалиться на землю. — Батюшку твоего, Андрей Савельича, с ночи сыскать не можем! Не иначе там он остался!

Рука Никиты, выпустив ворот ключника, сжалась в кулак. Матвей боязливо попятился, но молодой барин уже овладел собою. Помолчав с минуту, чтоб овладеть ещё и голосом, Никита глухо промолвил:

— Сказывай, как вышло.

Слова душили и царапали горло, как комки колючей шерсти. Говорить было трудно, а слушать, ничего не упуская, оказалось ещё труднее, тем более что наполовину обезумевший от горя и страха перед наказанием ключник говорил путано, то и дело сбиваясь и перескакивая с одного на другое. Никита кусал губы. Затеянное следствие казалось неуместным, едва ли не кощунственным. И то правда: дом сгорел, отец, верней всего, погиб в огне, а он здесь сыск учиняет, ровно приказной дьяк или, не к ночи будь помянут, Малюты Скуратова опричник!

Сыск, однако ж, был необходим, Никита понял это с первых Ключниковых слов. А коль необходим, то и вести тот сыск надлежит ему — наследнику и преемнику погибшего Андрея Савельевича, с сего дня полновластному хозяину этого места. В противном случае искать станут государевы люди, а уж они-то «найдут», не сомневайся! Полдеревни на дыбе замучают, пока не сыщется один, кто, не стерпев пыток, оговорит либо себя, либо соседа…

Со слов Матвея, дополняемых и уточняемых собравшейся дворней, выходило следующее. За полночь уже, когда весь дом уснул, дворню разбудил крик старого дядьки Захара. Что кричал старик, спросонья никто толком не разобрал; кому-то послышалось слово «тать», однако наверняка сказать было нельзя, тем паче что кричали внизу, в сенях, подле лестницы, что вела в чистую, хозяйскую половину. Выйдя на шум из чуланчика, ключник наткнулся в сенях на ещё тёплый труп Захара, убитого, по всему видно, ударом ножа в горло.

В доме поднялась суматоха, стали звать барина. Потом кто-то заметил, что горит сторожка у ворот. Кинулись тушить и едва поспели вытащить из огня тело сторожа, в горле коего, как, к слову, и у его собаки, торчала стрела.

В этом месте рассказа Никита пожелал взглянуть на тело, которое, накрытое рогожей, лежало в стороне на травке. Стрелу уже вынули, однако оставленная ею рана говорила о том, что послала её рука опытного лучника. Со сторожем стрелку, положим, могло и повезти, однако ж ключник не соврал: собака была убита тем же способом, что и сторож. О немалом искусстве лучника говорило и то, что стрелы были самодельные, без наконечников — просто две свежие ветки, не далее вчерашнего вырезанные в лесу, заострённые и обожжённые над костром. Убедившись в том, Никита приказал говорить дальше.