Георгий Победоносец

Рука боярина, коей он собирался перекреститься от испуга, изменила направление и, нашарив позади прислонённый к стене посох, крепко его ухватила. Засим боярин встал, изготовившись встретить шелудивую дворнягу так, как та и не чаяла.

И тут в дверь постучали — негромко, но отчётливо.

Феофан Иоаннович вздрогнул, едва не уронив посох, но тут же успокоился. Собаки в двери не стучатся, не говоря уж о крысах и тем паче мышах. В дверь стучатся люди, и притом не всякие. Тать ночной, к примеру, в дверь стучать не станет, а просто сцапает, что под руку подвернётся, и улизнёт, пока его не заметили. Опричники, стрельцы и иные государевы люди, конечно, постучать могут, но от их стука ворота с петель слетают. Да и тихо во дворе, темно — ни беготни, ни крика, ни факелов, ни лошадиного ржания, ни топота копыт… Никто не въезжал во двор, никто не входил со двора в терем, а стало быть, это кто-то из дворни — увидел свет и заглянул спросить, не надобно ль чего барину на сон грядущий…

В дверь опять постучали — тихо, настойчиво и будто украдкой.

— Ну кто там? — недовольно буркнул боярин. — Взойди! Дверь приоткрылась, и в щель, пригнувшись в низком дверном проёме, боком скользнуло какое-то долговязое, костлявое, до глаз заросшее косматой бородищей, обряжённое в истлевшие от старости и грязи лохмотья чудище. Таким, только с зелёной бородой и не в тряпье, а в наряде из зелёных веток да листьев, Феофан Иоаннович в детстве представлял лешего.

Тут боярин и впрямь крепко струхнул. Да и любой на его месте испугался бы, завидя посреди ночи у себя на пороге этакое чудо-юдо. Что с того, что борода не зелёная, а чёрная с сединой? Может, на самом-то деле леший таков и есть? Да и зачем непременно леший? Мало ли на свете всякой нечисти! И как он в дом-то пролез? Ни одна собака не тявкнула, ни одна дверь не стукнула, а он — вот он. Истинно, нечистая сила!

Отшатнувшись, Феофан Иоаннович перекрестил беса и воскликнул:

— Изыди, окаянный!

В забывчивости и от испуга крестил он нечистого левой рукой, ибо в правой у него всё ещё был посох, и потому, наверное, чудотворный крест не оказал ожидаемого действия: окаянный бес и не подумал развеяться и сгинуть. Вместо того он вдруг пал боярину в ноги, загремев костями об пол и обдав Феофана Иоанновича скверным, истинно бесовским духом. Рогожный мешок, что был у нечистого в руке, ткнулся в носок боярского сапога. От мешка на выскобленных добела досках оставались какие-то пятна, при свете сальных свечей казавшиеся чёрными, как дёготь.

— Не погуби, кормилец! — сиплым звериным голосом взвыл демон. — Не вели казнить, благодетель ты мой! Уж как я по тебе в чужих краях истосковался! Полонили меня злые вороги, заковали в железа! Оковы те мясо мне до костей проели, слёзы горючие вади в щёках повыжгли! Дозволь к ногам твоим припасть, отец ты мой родной!

С этими словами демон подался вперёд и попытался облобызать сапоги Феофана Иоанновича. Боярин, который ничего не понимал и в глубине души почти не сомневался, что тут не обошлось-таки без дьявольской хитрости и что его сию минуту ухватят за ноги и живьём повлекут прямо в пекло, попятился и что было сил ткнул посохом в костлявое плечо демона.

Демон заскулил, ровно побитый пёс, и по-пёсьи же перекатился с четверенек на спину, задрав поджатые к животу коленки и прикрыв локтями косматую рожу. Однако ж, сколь он ни прикрывался, Феофан Иоаннович сумел разглядеть на носу его — вернее, на том месте, где у людей обыкновенно помещается нос, — засаленную и грязную кожаную нашлёпку. Да и голос демона, признаться, с первого слова показался ему знакомым…

— Чур меня! — крестясь, воскликнул боярин. — Сказывай правду: ты живой аль с того света по мою душу явился? Не то я тебя крестом!

Посох уж был у него в левой руке, десницу же свою боярин, сложив вместе три перста, изготовил для крестного знамения, коим чаял прогнать беса.

— Живой я, батюшка! — заскулил ночной пришелец, лёжа на спине и мелко, торопливо крестясь сам. — Вот тебе святой истинный крест, живой!

«Бес» завозился, вновь вставая на четвереньки, а с четверенек на колени. Смердело от него крепко, истинно как от лежалого покойника, а драная одёжа спереди была густо испачкана чем-то чёрным — пожалуй, что и кровью.

— Живой, стало быть, — раздумчиво повторил Феофан Иоаннович, удобно перехватывая посох двумя руками. Испуг прошёл, уступив место растущему раздражению и злости, кои грозили вскорости перерасти в припадок неистового гнева. — Как же ты, пёс смердящий, осмелился, меня ослушавшись, ко мне же и приползти?!

Тяжёлый боярский посох со свистом рассек воздух. В самый последний миг боярин сдержал почти овладевшую им жажду убийства, и удар пришёлся не в висок, куда поначалу был нацелен, а по шее. Безносый Аким повалился на бок, скуля и охватив грязными ладонями ушибленное место.

— Пёс лживый, криводушный! Предерзкий смерд! Душегуб! Иуда! — тихо, чтоб не разбудить дворню, сквозь зубы приговаривал Феофан Иоаннович, избивая своего бывшего палача посохом и топча сапогами. — Я те побегаю!