Георгий Победоносец

Рядом с возком на рыжем битюге расселся похожий на копну Иван Долгопятый с богато изукрашенной пищалью поперёк седла — ровно на войну собрался, бирюк толстомясый. Толстое румяное лицо лоснилось от довольства, пухлый красногубый рот так и норовил расплыться в ухмылке. Степан закусил губу, не замечая, что руки сами собой стиснулись в кулаки. Эти двое, отец и сын, как пара жирных стервятников, не усидели дома, явились поглядеть на позор и погибель ненавистных им соседей.

Донос настрочили они — в том Степан ни единого мига не сомневался. А только что-то было не так с этим доносом, что-то не давало покоя, скребло изнутри и теребило, будто словечко, что вертится на самом кончике языка, а никак не вспоминается.

И тут Степан понял, что это было. Он, крестьянский сын, грамоте не учился, а уж про придуманную древними эллинами науку, именуемую логикой, и вовсе отродясь не слыхивал. Однако, проведя всю жизнь на земле, с глазу на глаз с деревьями, птицами и иными Божьими тварями, накрепко усвоил, что существует определённый порядок вещей, установленный самим Господом, и нарушить этот твёрдый порядок человеку не под силу. Весна не наступает перед зимой, как и осень не предшествует лету. Сперва на ветке появляется почка, после неё цветок, и только потом — яблоко; сперва сверкает молния, а уж потом гремит гром, и дыма без огня тож не бывает.

А что вышло с тем доносом? Доносчик оболгал Никиту с головы до пят, возведённая им напраслина не лезла вовсе ни в какие ворота, и, будь Андрей Савельевич жив, от напраслины той в миг единый не осталось бы камня на камне. Одного словечка хватило б, чтоб с доносчика за такую кривду в застенке шкуру живьём содрали.

Стало быть, доносчик загодя знал, что напраслины его никто не опровергнет. Никита скажет, что в доносе нет ни слова правды, да кто его слушать-то станет? Любой холоп в поместье Зиминых подтвердит, что отец с сыном жили душа в душу. Да кто холопов спрашивать будет? Много ль им, смердам, про барские дела ведомо?

Знал загодя… То-то, что загодя! Пепелище ещё дымилось, ещё никто толком не понял, жив Андрей Савельевич или нет, а донос уже лежал у царя на столе. Будто доносчик всю ночь, глаз не смыкая, глядел в волшебное золотое блюдечко, по коему хрустальное яблочко катается, и всё, что в доме Зиминых стряслось, в том блюдечке видел.

Сотник сказал, и Долгопятые ещё сто раз повторят: мол, не поспели вперёд беды забежать. Поздно донос пришёл, и, покуда мы до места добрались, на пепелище уж и уголья остыли. Опередил нас, скажут, лиходей, исполнил свой чёрный замысел. Умер Андрей Зимин, а стало быть, в том доносе каждое словечко — правда…

Государь тому, может, и поверит, а вот Степан Лаптев в такую напраслину поверить не мог. Сроду он не верил в то, чего не бывает. Ишь ты, Никита отца убил! Рыбы посуху пошли, мышка в камне утонула, а в небе вместо солнышка, луны да звёздочек ясных калачи да бублики висят…

Словом, как ни крути, выходило одно: кто донос писал, тот и Андрея Савельевича извёл. Долгопятые? Скорей всего, они. А только Степан — не боярин злой, и напраслину на людей возводить ему не хотелось. Не знаешь наверняка — зачем говорить?

Однако ж и молчать было нельзя. Промолчишь — увезут сейчас Никиту, бросят в застенок, а там уж палач заждался. Дыба у него в исправности, крючья да клещи до блеска начищены, в жаровне уголья тлеют… Жутко!

Смерда слушать сотник, конечно, не захочет. Да что сотник? Он человек служилый, подневольный. То не он решает, а царь. Стало быть, надобно к царю идти. Дорога до Москвы недалёкая, знакомая, в Кремль всех без разбору пускают, а вот уж там, внутри, самая-то работа и начнётся. Князья да бояре в таких делах друг за друга горой стоят, так и норовят мужиков-челобитчиков перехватывать и в застенках своих томить, плетями да батогами отбивая охоту царю на господ жаловаться. Ну, да делать нечего, придётся рискнуть. Не за себя ведь просить-то станешь, а за господина, облыжно оговорённого, за друга своего, Никиту Зимина, коему и без той напраслины от жизни порядком досталось…

Посему, сколь ни хотелось ему немедля опровергнуть напраслину, он заставил себя молчать. Тем более что вокруг него уже слышались удивлённые и рассерженные возгласы мужиков да баб, кои так же, как он, не могли поверить в вину Никиты. Шум нарастал; стрельцы слегка наклонили пики, по толпе пробежал испуганный ропот, и стало тихо, только всхлипывали бабы да тяжко, как кузнечные меха, вздыхали мужики.

— Донос тот лживый, криводушный, — говорил тем временем Никита. Говорил без горячности, устало и равнодушно, будто не его судьба ныне решалась, а какого-то постороннего, чужого, совсем незнакомого ему человека. — Любой тебе скажет, что не было у меня причины смерти отцу желать. Да и меня здесь минувшей ночью не было. Я у княжича Загорского гостил. Его спроси, он удостоверит…