Георгий Победоносец

Взялся за древко, потянул, после дёрнул — ништо себе! Глубоко вошло, намертво засело. При такой-то силище, кабы лучник не промазал, боярина никакая кольчуга не спасла бы, никакие латы. Про то, что было бы, не пригнись он сам вовремя, Акиму и думать не хотелось. Поди, насквозь бы прошла, окаянная, да ещё б и на барина хватило!

Аким с треском обломил синее древко стрелы, рывком высвободил боярский кафтан, кинул стрелу на дорогу и, запустив пятерню под птичью личину, шибко поскрёб то место, где у людей обыкновенно располагается нос.

— Что сие было? — послышался сзади дрожащий, но притом уже и сердитый голос Ивана Долгопятого.

Аким немного помолчал, задавливая в себе внезапно вспыхнувшую злобу.

— Сие, — сказал он наконец, — был тот самый вор, что тебе, кормилец, столь надобен. Видно, внял Господь твоим молитвам, послал тебе добрую дичь, чтоб стража твоя впустую по лесу не рыскала. Вот он, лиходей, — лови, коль сумеешь! Ты его своими руками из ничего сотворил, тебе, стало быть, и ловить.

— Ты это об чём? — с капризным недовольством разглядывая оставленную стрелой дыру в кафтане, вопросил Иван Феофанович.

— Я, боярин, об том, что думать надобно головой, а не иным местом! — перестав сдерживаться, злобно ответил Аким и хлестнул по лошадям.

* * *

Дружинника того Степан, считай, и не убивал. Сам в волчью яму хмельной свалился, сам на кол угодил и сам издох. Правда, яму Степан собственноручно выкопал, и кол в дно тоже он забил. Ну, и ветками, ведомо, прикрыл как полагается. И дружинника, что по нужде от товарищей отлучился, к той яме, конечно, не леший заманил, а Степан Лаптев, бывший знатный резчик, а ныне — лесной человек, пропащая душа.

После неделю с луком, у мёртвого стражника взятым, упражнялся. А как начал птиц на лету стрелой сбивать, понял: пора. А и в самом деле, чего тянуть-то?

Ясно, опять же, что убивать из лука Ваньку Долгопятого он не собирался, а целил в пернатого возницу. Тот, что таился от людей за золочёной личиной, был человек хоть и дурной, а всё едино подневольный. Пёс, одним словом, а собаке собачья и смерть — проткни его стрелой да забудь, пускай с ним после на том свете черти разбираются.

А вот боярскому сыну Степан такой лёгкой смерти не желал. Твёрдо себе положил, что умирать боярин будет медленно и страшно, ровно столько времени, сколько Ольга-покойница в его проклятом тереме мучилась, день в день, час в час.

Всё для себя решив и всё, что надобно, загодя приготовив, сел в засаду на дороге в Свято-Тихонов монастырь. Долгопятый туда после смерти отца зачастил — не то грехи свои замолить пытался, не то, что верней всего, полюбилось ему с игуменом, отцом Апраксием, бражничать. Да пёс с ними с обоими; главное, что на этой дороге боярского сына частенько видели, так что ждать его лучше всего было здесь, а не в каком-то ином месте.

Два дня Степан, с места не сходя, врага своего поджидал и всё-таки дождался. Натянул лук так, что, казалось, либо тетива сейчас лопнет, либо древко переломится, да и пустил стрелу прямо в пернатое чудище, что на козлах барского возка сидело.

Вот тут-то он впервой и усомнился в том, что сидящий на козлах обтрёпанный золотоликий птах — человек. Не доводилось ему видеть человека, который, лучника не видя и не ведая, что ему грозит, сумел бы от летящей стрелы увернуться. А этот увернулся — как сидел, так и пал боком на козлы, и так, лёжа, хлестнул по лошадям. Умчался возок, увёз от Степана невредимых ворогов, а стража боярская сабли выхватила, пики уставила и, надвое разделившись, коней в лес по обе стороны дороги пустила.

Ну, к этому-то Степан был готов. Скатился бочком в загодя отрытую нору и крышку прочную, заботливо мхом да листьями обложенную и даже с молодым деревцем наверху, тихонько над собой опустил. Стражники кругом порыскали, никого и ничего не сыскали да и ускакали восвояси несолоно хлебавши.

Случилось же всё простым путём, обыкновенным порядком. Так же, бывает, вспыхивает лучина, ежели поднести к ней тлеющий трут. А ещё, сказывают, на Кавказе, где горы зело высоки и снег даже летом не сходит, где царят вечное безмолвие и вечный же холод, — так вот, стало быть, если там, в горах, шумнуть неосторожно, крикнуть или, паче того, пальнуть из пищали, от того невеликого шума премного снегу с горы сорваться может. Зовётся тот снеговой обвал лавиною, и лавина сия, с горы в долину катясь, всё на своём пути, как мелкий сор, сметает: деревья ли, дома иль иное что — ей всё едино.