Георгий Победоносец

— Только через меру не налегай, — предупредил. — Мужик ты трезвый, степенный, бражничать не привык, а оно, проклятущее, крепко в голову шибает. Ты помаленьку, помаленьку… И не убивайся ты так. Глядишь, всё ещё и образуется…

— Дай-то Бог, — сказал Степан, принимая увесистый кувшин. Спорить со стариком он не стал, ибо попусту молоть языком не любил с малолетства и с малолетства же запомнил: на Бога надейся, да сам не плошай.

Всю ночь, до самого утра, горела в избе у Степана лучина. Одна прогорит — он в светец другую вставляет, та к концу подойдёт, а у него уж и третья наготове. Кувшин так нетронутым на столе и простоял — не до вина было Степану, да и не затем он то вино у старосты просил, чтоб вусмерть упиться и о горе своём позабыть. Сидел, вертел в пальцах перо от петушиного наряда, ниточки, коими оно пришито было, теребил да брови хмурил. А едва начало светать, с первыми петухами, сунул кувшин в котомку и из дома вышел.

Путь ему предстоял неблизкий — вёрст двадцать, почти половина того, что до Москвы. Только не по московской дороге, а левее — в ту примерно сторону, где по утрам солнышко встаёт. Обширны боярские угодья; пока из конца в конец их пройдёшь, о многом передумать можно. Только Степану то нынче не в радость было: сколь ни гнал от себя тревожные, чёрные мысли, они всё едино к нему возвращались — донимали, липли, как липнет к потной коже назойливая мошкара на покосе.

Дважды встречались ему на пути разъезды конной боярской стражи, и оба раза он успевал, первым их заметив, в кустах схорониться. Видно, помог ему, устыдясь своего бездействия, Никола-чудотворец, а может, и какой иной святой, узрев его муку, простёр над ним свою длань, отвёл зоркие, как у стервятников, глаза стражников от белевшей за кустами домотканой холопьей рубахи. Кабы заметили, на том бы всё и кончилось: свели б слоняющегося без дела незнакомого мужика на боярский двор — а вдруг и вправду разбойник попался? Там пернатый кат скоро сведал бы, кто он таков, откуда пришёл да чей муж, и получился бы у Ваньки Долгопятого первый пойманный и казнённый ватажник. Всё это Степан в миг единый сообразил, как только впервой скачущих навстречу всадников вдалеке углядел. Да так ясно сие сообразилось, будто кто-то невидимый в ухо нашептал: затаись, не давай тем упырям удобного случая от тебя избавиться… И Степан тому шёпоту внял, хотя неделей или даже днём раньше ничего такого ему бы и в голову не пришло. И прятаться бы он не стал, потому что всегда думал: раз ни в чём не повинен, то и прятаться незачем. Дурнем набитым он, конечно, не был, а просто, всю жизнь под Зимиными прожив, привык, что так оно и есть и что судит барин по справедливости. Ныне ж всё кругом изменилось, и Степан, сам того не заметив, изменился тоже.

Добравшись до боярского двора, подстерёг челядинца, что за какой-то нуждой за ворота вышел, отозвал его в сторонку и в ноги поклонился. Дворня любит, чтоб мужики ей кланялись: сами всю жизнь перед хозяевами в три погибели гнутся, вот и отыгрываются после на деревенских. Никогда Степан боярской челяди не кланялся, а ныне поклонился: коль для дела надобно, так спина, поди, не переломится.

Заговорили. Степан с хитростью, коей сам немало удивился, ибо никогда её за собой не замечал, повёл разговор издалека: каково, мол, при молодом боярине дворне живётся и нельзя ль, ежели что, в боярском тереме местечко сыскать — ну, хотя бы дворником иль сторожем ночным, всё равно.

Челядинец, понятно, при таких его словах важности на себя напустил, раздулся, как жаба, — ну, ровно он сам боярин и есть, а если не боярин, так главный его управляющий. Это дело, говорит, с наскоку не решится, тут думать надобно. Да и к тебе приглядеться не мешает, каков ты есть человек…

Чтоб доказать, что человек он зело хороший и с понятием, Степан достал из котомки Старостин кувшин и пробку из него вынул. Челядинец горлышко понюхал, глаза у него затуманились, после замаслились, а после пугливо из стороны в сторону стрельнули: не видал ли кто? Никто их не видел, а чтоб и вперёд не увидел, дворовый, мужик, по всему видать бывалый и в таких делах зело поднаторевший, увлёк Степана вместе с кувшином от греха подальше, на пригорочек, где три берёзки ветвями шумят да редкие кустики под ветром перешёптываются. Местечко было и впрямь хорошее: и тенисто, и солнечно, и мягко, и ветерок обвевает. К тому ж отсюда, сверху, во все стороны на пять вёрст видать, а самого тебя за кустиками и с пяти шагов не враз углядишь. Словом, чтоб тайком от боярина бражничать, местечко самое подходящее.