Георгий Скорина

«Захочешь ли познать грамматику, или, говоря по-русски, грамоту, дабы уметь правильно читать и говорить, найди в сей полной Библии Псалтырь и читай ее. Если пожелаешь понять логику, которая учит, как при помощи доказательств отличить правду от кривды, обратись к книге святого Иова либо к посланиям апостола Павла. А помыслишь об изучении риторики, то есть красноречия, читай книги Соломоновы… Из книг Исуса Навина узнаешь ты многое из геометрии, или, по-русски, землемерия. И по астрономии найдешь у Исуса Навина – как неподвижно стояло солнце на одном месте целый день; а в книгах Сираха – как солнце отступило назад на несколько ступеней. А это и суть семь свободных наук».

Понятие «семь свободных наук», широко распространенное в Западной Европе, в чешских и польских университетских городах, впервые прозвучало на белорусском языке.

Работая над предисловием, Георгий испытывал порой мучительные сомнения. Ему вспоминались беседы с Коперником, споры в кружке Яна Глоговского, занятия с Гварони и Мусатти.

Пятнадцать долгих лет он учился, размышлял, общался с великими учеными. Мысль его витала в заоблачных высотах, доступных лишь немногим. Смелые догадки рождались в его мозгу. Он мог бы обессмертить себя замечательными открытиями. И вот теперь он приходит к людям с этими наивными объяснениями, даже не пытаясь раскрыть смысл тех явлений природы, которые представлялись библейским авторам непостижимыми чудесами. Неужели же все было напрасно? Неужели его познания должны праздно лежать взаперти, словно сокровища в сундуке скупца? «Но простой человек не поймет научных рассуждений, – возражал он себе. – Чтобы книга нашла дорогу к сердцам людей, она должна быть понятной, привычной православной книгой. Только таким безыскусным языком и можно начинать общение с посполитым русским людом… Это укрепит их единство, поможет в борьбе».

Итак, к концу 1519 года большая часть Ветхого Завета была выпущена в свет. Печатание рукописей теперь шло так быстро, что опередило работу Скорины по переводу последующих текстов. Понадобился длительный перерыв, пока Георгий смог подготовить новые переводы.

Осенью 1520 года друкарня Скорины остановилась.

Целыми днями просиживал Георгий над фолиантами и свитками старинных рукописей, делая выписки, сопоставляя тексты и готовя новые переводы. Ничто не мешало ему, но работа подвигалась медленно. Снова и снова сомнения одолевали его. Это были самые тоскливые месяцы его жизни.

После долгой болезни умер Корнелий Вшегрд. Теперь из друзей у него остался только Вацлав. Но дружба с Вацлавом, то ли не выдержав испытания временем, то ли под влиянием Марты, заметно ослабела. Встречи с ним уже не рождали в душе былой юношеской радости. Георгий все чаще и чаще ощущал свое одиночество. Иногда он бросал работу и подолгу без цели бродил по городу или просиживал часами на каменной скамье, глядя на островерхие кровли пражских домов.

Он избегал встреч с людьми и, даже возвращаясь домой, старался незаметно пробраться по лестнице, чтобы не отвечать на мучительные для него вопросы Стефана и Гинека: «Когда же, пан доктор, мы снова начнем работу?»

Так прошла осень, наступила зима, а с ней и новый 1521 год.

В первый день нового года приехавший из Вильны поляк привез письмо от Богдана Онковича. Богдан извещал Скорину, что немецкому купцу Генриху Зайцу, проживающему в Праге на Малой Стороне и находящемуся в деловых отношениях с ним, Богданом, и другими виленчанами, дано распоряжение выплатить доктору Франциску Скорине одну тысячу коп пражских грошей.

«…Получив сумму сию, – писал Богдан, – благослови православное братство виленское, от коего эти деньги взяты для покупки друкованных тобою по-русски книг. А книги новые, что изготовишь, с надежным человеком в Вильну пошли. А еще лучше бы тебе, Францишек, самому их привезти. Ныне имя твое людям книжным на Руси ведомо, и многие люди твои книги чтут и тебя добром поминают. Что и говорил тебе прежде, лучше бы здесь книги друковать, нежели на чужой земле. А друкарню наладить можно, и братство всякую помощь даст. Пишу не от себя только, но и от пана Якуба Бабича, наистаршего бурмистра виленского, и пана Юрия Адверника, домовластника и купца именитого, и от прочих, кои о делах братства радеют. Как решишь, просим нам отписать».

Родина опять протягивала Георгию свою ласковую руку. Он схватил со стола рукопись. Почему она все еще здесь? Почему не в печатне? Разве не десятки раз он проверил каждую строку? Что может прибавить он к этим текстам, составленным из множества рукописей и источников? Чего еще ждать?.. Быстро сбежав по лестнице, он вошел в друкарню. Там было темно и тихо. Давно замолкшие станки сиротливо прижались к стенам. Аккуратно сложенные доски и шрифты покрылись пылью. На полу не было ни обрывков бумаги, ни стружки. Даже привычный запах краски уступил место затхлому воздуху подземелья.

Георгий положил на большой стол рукопись и рядом поставил наборную кассу. Пусть завтра старый Стефан сам поймет, что наступил долгожданный час. Скорее, скорее отпечатать книги и увезти всю типографию в Вильну.