Георгий Владимов: бремя рыцарства

Привет из далекого Ленинграда[75]!

Чорт знает, как расшвыряла нас судьба, но не думаю, чтобы это было к худшему. Ты не теряешь бодрость духа, я это чувствую по тону твоих писем, и это, конечно, здорово. Даже я, старый и безнадежный оптимист, проникаюсь благоговейным восхищением.

Не только нет худа без добра, но нет и черных дней без светлых промежутков. Я думаю, что ты порадуешься вместе со мною, если я сообщу тебе, что сегодня имел честь читать собственную статью, напечатанную в солидном журнале. Постарайся достать «Театр» номер 11 (за ноябрь) и прочти «Женские образы в пьесах Анатолия Софронова»[76]. Не сказать, чтобы очень хороша была статьишка, видна торопливость и легкомыслие, да и редакция здорово ее причесала, выбросив наиболее ударные места, – но как первый опус, прорвавшийся на линию огня, это для меня особенно важно. Теперь я полный и законный литератор, подвизавшийся на ниве журнальной во имя добра, истины и красоты. Лешка[77] прочел раньше моего и успел прислать телеграмму. Теперь следует ждать следующего, 12 номера, – будущая статья намного больше и лучше.

Ну, вот, мамочка, и окончилась моя «начинающаяся» юность. Я нашел типографию, я поэт!.. Теперь впереди большая работа: вперед и выше. Здорово робею, ибо плохо учился. Хуже того: мало знаю жизнь. Теперь все это надо наверстывать лихорадочными темпами, дабы к тридцатилетию своему стать большим и крепким писателем. Пожми мне через сотни верст мою доблестную длань и пожелай счастливо доехать. Лиха была беда – начало.

Ты спрашиваешь о делах. Ида не приехала и не приедет, наверное. Я им немедленно сообщил о тебе, и, конечно, теперь ей нет смысла ехать в мороз. Она очень огорчена и растеряна. Между прочим, она тебе выслала 5-го телеграфом деньги (100 рублей). Я сообщил ей новый твой адрес, чтобы она переслала туда. В ближайшем времени ты их получишь. Недели через полторы я тебе тоже перешлю, а пока сообщи мне, получила ли пересланные тебе телеграфом 100 рублей от меня. Ты спрашиваешь относительно облигаций – они выигрывают и погашаются по 100–200 рублей раз в три месяца, больше от них толку не жди. Но, разумеется, я тебе от них же и пересылаю, а как же иначе?

В декабре ожидается довольно солидный гонораришко – доживем, попользуемся. У меня пока 800 рублей, кроме тех, что отложены, чтобы тебе помогать. Кстати, 39 книг ты прочла, а «Мартина Идена», наверное, нет. А?

А ведь я тебя очень просил – это моя любимейшая книга, потому что – обо мне. Это я – со всеми, и я бы хотел, чтобы ты поняла меня до конца.

Тогда тебя не испугает риск, как испугал три года назад, когда я хотел перекинуться во ВГИК.

Ну, да не будем поминать старое.

Теперь – дела. 15-го мне выдадут облигации, только не знаю, как быть с проверкой номеров, квитанции ведь у меня нет.

Твои стихи мне понравились чрезвычайно, и я ходил два дня под их обаянием – такое не всякий день можно прочесть[78]. И радостно было, и грустно до слез. Радостно – по многим причинам. Ты помнишь, писал Вересаев: «Нет предела низости человека, так же как нет предела его величию». И вот оно все – перед нашими глазами. Это хорошо, что тебя не согнули, и твое внутреннее существо не сломалось под тяжестью несправедливости, да еще – социальной, хорошо, что твоя философия не дала крена, и ты осталась человеком, как я люблю говорить, – «пролетарским».

А я этого больше всего боялся – ведь это страшнее, чем попасть в застенок капитализма: там ясно, кто ты и кто враг твой, и гребень баррикады не пропадает в тумане.

Очень хорошие твои стихи, и ты сильный человек, крепкий духом, и я тебя за это уважаю и жму лапы. Иным мужчинам до такого мужества далековато.

Это и есть мирная победа духа над предательством непостоянной судьбы.

А грустно почему? Да потому, что так долго мы друг друга не понимали: ты на меня переносила свое представление об отце, хотела, чтобы я жил твоими интересами, – а были ли они у тебя? Вспомни, на кого ты столько лет работала и какие люди тебя окружали. И стыдно теперь сознавать, что под их влиянием два здоровых, крепких духом и мыслями человека, влюбленных в жизнь, не понимали, что они родственны не только по паспорту, но по душе.

И пожалуй, самое обидное, что ты в меня до конца не верила, а я без тени хвастовства могу сказать, что я – талантлив, упрям и несгибаем (что у меня от отца, а не от тебя), и уж если сказал, что буду писателем, так буду непременно.

И чем труднее мне жить, тем больше верю, что победа будет за мною, за нами, и писателем буду большим и настоящим.

А трудности? Что о них говорить! Как бы ни были они велики, они никогда не сравнятся с теми трудностями, которые составляют само существо писательской профессии. Так что на этот счет у меня никаких иллюзий нет.

И юность мою ничто не омрачит, – не тревожься.

Чем больше их на моем пути, тем лучше – потому что трудности всегда рождают потребность переживать и мыслить, так что «материальчик» всегда будет для писательства. И сколько бы сволочей и подлецов на моем пути не встречалось – меня они не сломают, я всегда буду выше их и сильнее, да и сами они – прототипы моих героев: я их наблюдаю, коллекционирую, и только.

Сейчас я перешагиваю через самого себя – чувствую большую потребность знать жизнь, учиться писать – так, чтоб моим пером всегда водила правда. Это и трудно, и хорошо. На выдумке далеко не уедешь, да и сама выдумка нужна ровно настолько, чтобы правда стала искусством. Ты меня понимаешь. Сейчас много читаю – Ленина, Толстого, Горького, Бальзака, газеты и журналы – хочу быть с веком наравне.

Единственное, чего я сейчас от жизни хочу, – такую профессию, чтобы ездить, видеть, разговаривать с людьми и обязательно писать о них. Даже за недолгую мою работу в «Вечерке» я увидел много интересного, в особенности людей, рабочих, – а это люди настоящие и интересные в массе своей. У них много задора, оптимизма, прямолинейности, смелости и простоты, они очень дружны и отзывчивы – это потому, что труд их конкретен, и в минуту самого «делания» дает им глубочайшую уверенность в полезности. Бывают они и пьяными, и грубыми, но ведь ты же знаешь:

«Класс-то жажду заливает квасом,
Класс-то тоже выпить не дурак»[79]

.

Вот я и хочу в газету – обязательно в газету <…> все: и умение жить в ногу со временем, и знание людей, и ежедневная тренировка в писательстве.

Ну вот мы с тобой поговорили.

У нас еще много, много тем для разговоров, и мы обязательно наговоримся досыта. Только ты не унывай, не растравляй себя заботами о вещах: это добро еще нас переживет.

Жизнь и свобода – вот непреходящие ценности, и об этом надо печься.

Это хорошо, что ты надеешься и веришь в меня – я тебя не забуду и не оставлю.

Работать ты не будешь, хватит, наработалась! Теперь и мне пора приступать по-настоящему, а ты будешь мне помогать.

………………………………………………………………………….[80]

Если выиграют (облигации), поеду в Москву к Ворошилову. Только сперва хочу поменять паспорт – у меня 1 октября срок.

Ида прислала письмо, очень подавлена, переживает – написала письмо К.Е.[81].

Будем работать, пока тебя не освободят.

Относительно зачета 9,5 месяца[82] – постараюсь узнать. Это трудно, поскольку официально ничего нет.

Ну вот пока все.

Обнимаю и целую тебя, дорогая мамочка!

Крепись и надейся. Верь в меня.

Твой Жора, 1954