Георгий Владимов: бремя рыцарства

Здравствуй, дорогая моя родительница!

Настоящим спешу сообщить, что блудное чадо ваше пребывает живу, здорову и в силах своих уверенну, как никогда. На днях получил твое долгожданное письмишко, в коем ты выражаешь радость по поводу моего несколько запоздалого дебюта, и это, разумеется, прибавило изрядную толику в ту чашу восторга, которую я опорожнял распивочно и навынос все эти последние дни. Впрочем, нагрузиться мне так и не дали, – шефы мои не оставляют меня в блаженном беспорядке и уже сообщили дружественной эпистолой, что дебют мой на ниве критики «оказался бурным, залповым» [имеется в виду скоростная очередность выхода моих статей], однако, не мешает и честь знать: пора бы подумать о следующих выступлениях. По всей видимости, я уже успел понравиться и оказался не столь уже завалященьким сотрудником, чтобы оставлять меня на растерзание другим журналам. С моей стороны последовали самые искренние уверения в моем совершенном к уважаемой редакции почтении и полной боевой готовности работать, не щадя сил своих, в первую очередь, на пользу тому журналу, который первым протянул мне руку братства и помощи. Итак, договорились о дальнейших планах, и – пошла моя писательская, литераторская, журналистская жизнь… Кажется, вышеупомянутая эпистола впервые напомнила мне, что писательство – прежде прочего – обязанность, труд, долг, а потом уже – деньги, слава, женщины. Это – замечательно. Я ничуть не разочарован. Я по натуре человек будничный, и работать умею все-таки лучше, нежели праздновать. Даже в экстазе самого бурного вдохновения и фантазии для меня превыше всего – ясность мышления, а туман – дело никудышное, и притом у меня врожденная антипатия к алкоголю. Словом, делу время, потехе – десять минут.

Сейчас я работаю: пишу, читаю, учусь десяткам разнообразных вещей в области приемов и стиля, изучаю языки и потихонечку пытаюсь переводить Теккерея и Ромена Роллана. Даже на гитаре играть учусь, вот до чего дошел в искоренении недостатков «проклятого воспитания»!.. И разумеется, спорт. Ты бы меня теперь с трудом опознала: вешу 75 кг, шея приобрела благородные бычьи очертания, бицепсы вздуваются под рубашкой и ворот расползается на груди, это, разумеется, еще не предел. Словом, накапливаю энергию для грядущих свершений. Плохо только, что мало знакомых, и все как-то потускнели, так что испытываю голод в людях и хватаюсь за каждую новую кандидатуру. Учусь наблюдать и анализировать природу человеческую, и надеюсь, что в этом искусстве азы оставлены позади. Из давних знакомых наиболее часто попадаются Валька Исаев и Маечка[83]. Последняя просит заглядывать, она уже боже мой, мама, – сия гимназисточка с русой косой… Живут неплохо, но тоскует по «чему-то такому». Блажит, по-моему.

«Единственная и неповторимая» почему-то не встречается на стезе моей, а любить невероятно хочется – «ажник шея вздувается зобом»[84], – как писал мой друг Володя Маяковский. И на душе тревожно, ибо знаю, что ежели встретится более или менее сносное подобие идеала, влюблюсь до обалдения, всерьез и надолго, – а это при моем росте и весе – трагедия. Иногда же кажется, что годы уходят в напрасном ожидании, – смотрю на себя в зеркало, а оттуда выглядывает физиономия семнадцатилетнего отрока, с полудетской мягкостью очертаний и челюстью, едва претендующей на прагматизм. Вообще, я теперь только начинаю преобразовываться в мужчину и все больше горжусь тем, что моложе телом и духом всяческих ныне истаскавшихся тарзанов и стиляг, которые в былые времена давали мне сто очков вперед в атаках супротив прекрасного пола. И это – несмотря на всю совокупность моих огорчений, ошибок и неудач. Как мало пройдено, как много пережито[85].

Но больше всего огорчают меня теперь рецидивы твоих болезней и то, что в эти дни ты находишься у чорта на куличиках, – а я всегда думал, что мой дебют мы отметим добрым единением вокруг одного стола, с единственной бутылкой. Ты часто говорила мне, что я не оправдываю каких-то твоих надежд, а я отвечал с врожденной неделикатностью: я явился в этот прекрасный мир не для того, чтобы оправдывать чьи-то надежды. Все больше думаю, что оба мы неправы: ты – тем, что рассматривала меня сквозь искажающую призму воспоминаний о длинноногом папочке, я – свойственным юности «самоцельным» тяготением к самостоятельности и «гордому одиночеству». Если бы ты могла прочесть мою статью в 12-м номере о Ведерникове [ «Крушение интересности»], ты бы поняла, что писал я в большей степени о себе. Даже шефы мои догадались, что это «моя тема», и сказали, что это для них особенно ценно. Кредо всей статьи – в доказательстве: «Он – не урод. Он только гадкий утенок». Мудрость этой сказочки часто забывают и потому принимают сторону матери-гусыни, которая лелеет надежду, что птенчик ее «со временем выровняется и станет поменьше». Я теперь бесконечно далек от того, чтобы сводить счеты самолюбия, я только хочу предостеречь тебя от будущих беспокойств за мою бесшабашно-раскосую натуру. Все перемелется и будет хлеб!

Сейчас у меня на столе – незабвенный «Мартин Иден», и вот я читаю оттуда: «Однако время японских ресторанчиков уже кончалось для Мартина. Как раз в тот момент, когда он прекратил борьбу, колесо фортуны повернулось. Но оно повернулось слишком поздно. Без всякого волнения вскрыв конверт “Миллениума”, Мартин вынул из него чек на триста долларов…»[86]. Нечто похожее произошло и со мною, – но я не прекращал борьбы! И по-прежнему все конверты вскрываю с волнением. И все-таки какой-то частью души я рад, что победа далась мне в бою, что я не прилепился бесплатным приложением к первому ошеломляющему успеху, а долгие годы исканий и борьбы дали мне возможность заранее познать цену любви и дружбы.

Словом, колесо моей фортуны повернулось достаточно поздно, когда из карася-идеалиста вылупился трезвый политик и деловой человек. Дальнейшее – решится трудом, усидчивостью и терпением. Я ощущаю в себе огромную силу, которая ищет применения в больших делах, и если бы нашелся кто-нибудь, кто организовал бы мою будничную жизнь и обеспечил мне восемь часов ежедневно хорошей, доброкачественной рабочей тишины, я бы – ей-ей! – написал бы уже три «Войны» и четыре «Мира». Таково ощущение. Когда-то мне казалось, что весь вопрос упирается в энное количество свободных денег, но теперь понимаю, что не это главное. Главное – свободная жилплощадь, чтобы можно было сидеть над книгою после полуночи, спать в морозы при открытой форточке, жить по-спартански и приводить любых друзей. Это теперь моя основная задача, и я намерен решить ее любыми путями в ближайшие месяцы.

Понемножку растет моя библиотека, появились «Воспоминания» Бисмарка, сочинения утопистов-социалистов, стихи и публицистика Гейне, отдельные тома Спинозы, Смайлса, Бэкона, Лессинга, Спенсера, Дидро. Уже некуда ставить, и я все более опасаюсь, что страсть к собиранию книг приобретет со временем патологические нюансы. Впрочем, пока я собираю их с единственной целью детального изучения, и в таком плане это занятие довольно увлекательно. Хозяйка моя ужасается тому, что я покупаю книги, которых «нельзя читать», однако проникается к ним благоговейным уважением. Недавно она прочла «Идена» и никак не может понять, почему он утопился, когда у него столько было денег. «Неужели из-за бабы?» В конце концов, ее удовлетворило, что «что-то случилось с его головой», и теперь она смотрит на меня с опаской.

Сейчас все мое внимание привлечено к идущему съезду[87]: начинаю ощущать себя частицей этого коллектива и думаю на днях заявиться в секцию критиков Ленинградского дома литераторов. Пусть принимают в свою компанию. Там, правда, заседают солидные киты, среди которых я буду представлять весьма негабаритную разновидность, но говорят, что мой журнал – достаточно уважаемая трибуна, чтобы мериться силами с китами. По крайней мере, многие из них мечтали бы там напечататься.

Вот как будто и все мои теперешние интересы. Ты – представляешь собою самое уязвимое звено на фронте моих наступлений, и я постепенно разовью удары в этом направлении. Пока я смогу присылать тебе больше денег, в дальнейшем – отложу свободные деньги для твоего защитника. Утверждают компетенты, что игра теперь стоит свеч. Я покуда не знаю, чем кончится твоя кампания с заявлением о помиловании. Сообщи мне, пожалуйста, все последние новости и, если можно, слухи, чтобы я мог координировать твои действия с моими. У меня такое ощущение, что все благоприятно разрешится не позднее этой весны. Самое большее – протянется до лета.

Родственники мне почему-то не пишут. Если сможешь, напиши им от себя, потому что я уже сообщал им о твоих метаморфозах и не получил ответа. Думаю, что все это им уже надоело в высочайшей степени. Ничего, однако, не поделаешь.

Заходит маленький Чарли и регулярно передает тебе самые свежие приветы. Он весьма озабочен твоим положением и наперебой предлагает самые фантастические выходы из положения. Ревекка тоже возмущена и делает большие глаза. Люди эти, к сожалению, слишком малы, чтобы дорожить их сочувствием больше чем платонически, но принять к сердцу – не мешает.

Илья и Лешка по уши увязли в работе и беспокоят меня письмами изредка. Все остальные друзья разлетелись по белу свету. Винченце[88] теперь в Таллине, с мужем, она немножко поправилась и не так угнетена болезнью. Все это я узнаю от Шурика, который меня навещает временами. Он ко мне почему-то удивительно расположен и все еще лелеет надежду, что мы с его сестрой соединимся когда-нибудь законнейшим браком.

Остальное не стоит того, чтобы о нем говорить. Ты все беспокоишься о вещах, хотя им ничего не делается [кроме того, что они пребывают в благородном состоянии естественного устаревания], и меня нехорошо удивляет твоя повышенная заботливость о вещах решительно ничтожных, не стоящих теперь ни моего внимания, ни твоего беспокойства. Ты было заикнулась об их частичной ликвидации, и я был обрадован твоим частичным разрывом с грошовыми иллюзиями, а теперь я вижу, что навязчивые идеи все не покидают тебя. Тебе, ты говоришь, это дорого как память? О чем? Об училище, о бабкиной болезни и смерти, о дорогих сослуживцах и годах службы бок о бок с ними? Я бы хотел со всем этим расстаться отныне и вовеки, чтобы ни одна вещь не напоминала мне об оставшемся, слава богу, позади. Ты хочешь в будущем построить жизнь по образу и подобию старой и не понимаешь, что жизнь у нас пошла колесом и вывернута наизнанку – прошлого нет и не надо. Я отчасти понимаю тебя: у тебя еще нет будущего, есть только настоящее, которое хуже прошлого, и поэтому прошлое рисуется в привлекательных тонах, к нему хочется вернуться. Однако я уверяю тебя, что когда настанет долгожданная жизнь, ты первая посмеешься над былыми беспокойствами. То же происходит и со мною – многое выглядит смешно и глупо.

Спешу закончить, ибо – работа. Договорился о статье, которую надо сделать не позднее Нового года. Дней остается мало, а халтурить я никогда не приучусь.

Поздравляю тебя с Наступающим, и желаю в нем исполнения всех желаний. Здоровья – тоже.

Напиши мне, что ты читаешь и каково твое мнение о прочитанном. Как подвигается писательский труд?

Целую и крепко жму руку.

Твой Жора

.

г. Ленинград, 124 19–XII–54