Георгий Владимов: бремя рыцарства

Мотив осыпающейся глины возникает с первых страниц повествования. Оглядев карьер, «Пронякин пошел краем пропасти, топча траву, сошвыривая вниз комья сухой глины» (1/51). При этом он дважды употребляет привычный речевой оборот: «Не может быть, чтоб я тут не окопался» (1/53). Перед дорогой из карьера экскаваторщик Антон несколько раз напоминал Виктору: останавливаться и счищать, скапывать с колес перегруженного самосвала налипшую глину. Но в азарте и нетерпении Пронякин глину не скапывал. И «окопаться» на КМА ему не удалось, потому что, разбившись, он был закопан в эту глинистую землю своих надежд.

Руда в повести – метафора крови, «обломки расколотых глыб цвета запекшейся крови» (1/51). В словаре Владимира Даля приводится, кроме основного, древнее значение слова «руда» – кровь – и забытое выражение «разбиться до руды». Последнее, что различает слух Пронякина в кабине разбившегося МАЗа, – рассыпающаяся красно-коричневая руда и громкий стук капель его собственной крови. Он «разбился до руды».

Завершающий мотив – падение, полет. Виктор сорвался в карьер со страшной высоты:

«Когда же кончится? Господи, когда же кончится?» – подумал он с тоской, пока его куда-то влекло и било со всех сторон. Но это еще долго не кончалось, он успел потерять сознание от боли в затылке и в локте и снова очнуться, а машина все катилась по склону (1/129).

Его последним предсмертным видением был полет, навсегда замкнувший круг жизни: «Он почувствовал только, что его несет на деревья, и обрадовался. И это было последней радостью» (1/142).

Посмертная не-встреча Виктора Пронякина с жизнью: такси с его любимой «женулькой», заразившейся общим радостным настроением и полной счастливого ожидания встречи с обожаемым Витенькой, проезжает мимо машины, везущей его мертвое тело в прозекторскую. При доскональном знании Пушкина совпадение с «Путешествием в Арзрум» не могло быть литературной случайностью:

Два вола, впряженные в арбу, медленно поднимались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы», – спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что везете?» – «Грибоеда»[154].

Но реальность трагедии владимовского повествования заставляет вспомнить А. Галича, советскую инверсию пушкинских строк:

Так вот она, ваша победа!
«Заря долгожданного дня!»
Кого там везут? – Грибоеда.
Кого отпевают? – Меня!

Смерть юнкеров, или Памяти Живаго

После смерти Виктора Пронякина начинается ряд характерных подстановок: его подретушированная фотография среди других членов бригады печатается в газетах с восхвалениями, его представляют героем дня, энтузиастом, погибшим при совершении трудового подвига. Его больше нет, и эти идеологические выкладки его уже не достигнут, как не трогают они и читателя.

Владимов писал о смерти своего героя: «…Гибель же Пронякина возникла из общего трагического ощущения Курской Магнитки, как Молоха, перемалывающего людские судьбы, и еще – от ощущения зыбкости наших благих и, как многим казалось, необратимых перемен» (1/160). Молох, получивший свою жертву, отдал народу железное кровавое богатство: «Шла большая руда, брызнувшая фонтаном из вспоротой вены земли» (1/154).

Как литературный персонаж Виктор Пронякин кончился с появлением индустриальных пластов драгоценной синьки. Дальше началась бы иная рутина жизни со своими радостями, неудачами и заботами. Но это была бы совсем иная повесть, для которой нужен иной герой. И Владимов понял это безупречным инстинктом художника, написав трагичный конец своего неприкаянного шофера.

Но в смерти Пронякина есть и судьба писателя: персонаж повести погибает от двух размозженных, пятого и шестого, позвонков – причина смерти Геннадия Панарина, глубоко любимого друга по Суворовскому училищу. И Владимов увековечил своего Генку, назначив ту же смерть своему литературному герою.

Однажды я спросила за ужином: «Георгий Николаевич, за кого из ваших героев мы выпьем?» – ожидая «генерала», но Владимов, не раздумывая, поднял рюмку и сказал: «За Пронякина!» Я думаю, что, не чокаясь, мы пили и за Гену Панарина.

Заключение