Гербарий из преступлений

– Я говорю о моей жене, – сказал Фрол, наливая по второй. – О Лене Огаревой. Знаешь, мне понятна твоя ненависть к полковнику Огареву. Человек чести, каким был Георгий Денисович, не мог тебе нравиться. Ты видел в нем могучую силу, до которой тебе никогда не дотянуться. А знаешь, почему? Потому что на свет смотришь из крысячьего угла, снизу, а там темно. И ты в такую же тьму решил всех опустить.

– Ты забываешься, – не угрожая, но жестко заговорил Яков Евсеевич. – Да как ты смеешь?..

– Брось, Яша. Раз я пришел сюда, значит, смею. Пей. Залей свой крысячий страх, а то вон дрожишь весь…

– У меня туберкулез, он дает лихорадку, – стараясь быть выдержанным, пробубнил Яков Евсеевич.

Выпили. Теперь начальник не суетился, очевидно, понял, что в этом кабинете, в этом здании с толстыми стенами Самойлова нечего опасаться. К тому же в Самойлове сейчас не чувствовалось враждебности, да и выглядел он отрешенным, уставшим. Нет, те, кто приходит с коварным умыслом, дело делают быстро и без разглагольствований. Поэтому Яков Евсеевич заскрипел обычным тоном, слова слетали с его бледных губ апатично, но в них звучала прочность и убежденность, а Фрол не перебивал, слушал.

– Ну, да, да… в общем, ты прав, я ненавидел Огаревых. А за что любить их? Я ненавидел несправедливость. Он кто был? Голубая кровь, царский выкормыш с барскими замашками. А кем стал? Снова наверху оказался. Над рабочими людьми. И суть свою аристократическую всякий раз мне показывал, презирал меня. За что? Кровушка-то у всех одинаковая, красненькая. Отдаю должное, он был человек стойкий. А все равно смерти боялся, я видел это. И расстрелял его… ты.

Хитрый прием. Перекинуть часть вины на собеседника – это ведь как затупить карающий меч или вовсе отвести его от себя. Да только Фрол и без напоминаний помнил о февральском утре. Помнил всегда, каждый час, в отличие от Якова помнил даже во сне и не простил ни себе, ни ему. Он уже отказался от идеи бросить в лицо начальника свои обвинения – Яков их не примет, да и что бы ни сказал тот в свое оправдание, Фролу было это глубоко безразлично. И все же он задал следующий вопрос.

– А Лена чем тебе помешала?

– Слушай, – кисло покривился Яков Евсеевич, – чем она тебя привязала? Баб полно, да каких! А ты с этой…

– Любил я ее, Яша. Тебе знакомо такое?

– Вона как! Любил! Чужую жену, да? Так благодарить меня должен, что мы Огарева к стенке поставили. Ты сбился с намеченного пути со своей Огаревой, а чекист принадлежит делу, у него не должно быть дома, привязанностей, всяких там любвей. У него есть цель…

– Какая? – чуть заинтересованнее спросил Фрол.

– Победа мировой революции, – отчеканил Яков избитую фразу. Он воспринял спокойствие Фрола как деморализацию и вернулся к своему обычному состоянию, почувствовав себя начальником и мозговым центром. – Мы, выходцы из рабочих и крестьян, должны управлять миром, потому что нас больше, и мы имеем право задавить всю эту погань голубых кровей, которая сидела и сидит на шее у пролетариата. Думаешь, в Гражданскую все закончилось? Нет, борьба только началась.

– Как я раньше верил в эту чушь? – горько усмехнулся Фрол. – Если такие, как ты, Яша, захватят мир, то его стоит взорвать. Весь и разом.

– Вот! Раньше ты верил, а теперь не веришь! – подхватил Яков, указывая на Самойлова пальцем. – Это и доказывает, что Огарева тебя обуржуазила. Дворянская змея влезла к тебе в постель и перевернула твое сознание. А я пытался тебя оторвать от нее. Ну, ничего, дело поправимое, своих верных бойцов мы не оставляем.

– И поэтому ты велел Думе написать вот это?

Развернув лист, Фрол положил его перед Яковом. Тот схватил донос, быстро пробежал глазами и покивал головой:

– Сам виноват – распустился! И вот твои ошибки изложили на бумаге. Дума, говоришь? Бдительность у наших людей в затылке сидит. А я к этому не имею отношения.

– Не имеешь? – желчно произнес Фрол, поразившись изворотливости Якова. – Скажешь, и к доносу на Огарева, который под твою диктовку писал Коптев, не имеешь? И к записке для Лены тоже? И к приказу убить парикмахера Штепу, Федьку Косых, Гирю и мою бывшую домработницу, девчонку сопливую, не имеешь отношения? Что ж ты так всех боишься, Яша? Ты ж тут наместник, царь и бог, тебе-то кого бояться? Или обидно, что скоро подохнешь от чахотки, а другие останутся жить?

По мере того как Фрол называл имена, Яков Евсеевич все больше замирал. Глаза Самойлова обжигали ненавистью, и он понял, что у Фрола потеряна грань между страхом смерти и желанием жить. А такие люди опасны, они не способны взвешивать обстоятельства, еще хуже – они ничего не боятся. Внезапно Яков сделал резкое движение, но Фрол разгадал его намерения, живо перегнулся через стол и схватил за руку. Яков не успел выхватить пистолет из кобуры, к тому же был много слабее Самойлова. Он дергался, пыхтя, а Фрол шипел ему в лицо:

– Не шали, паскуда чахоточная! Меня так просто не возьмешь, сейчас я хозяин твоей крысячьей жизни.

– Сюда сбегутся… тебе не жить… – выворачивался, как уж, Яков.