Гербовый столб

А на верхней купейной полке в томительной полудреме он множество раз возвращал себе ощущение ее поцелуев, ее всю — такую желанную, такую родную, да, единственную! И мечтал вернуться героем, и именно с быстрой войны. Нет, не поверили они в «затяжную, кровавую», просто невозможно было сразу в такое поверить... И он мечтал о быстрой победе над врагом и в самом деле дойти до Берлина. И еще о скромной награде — по себе, по своей натуре. Нет, не Героем стать, а заработать орден Красной Звезды... Он привинтит его на серый пиджак и таким орлом заявится на Рогожскую заставу, что они ахнут. И он обязательно привезет Светику розового немецкого пупса — целюёдного...

Последний мирный поезд с «отрядом 192‑х» прибыл в Киев солнечным утром, и лишь они вышли на платформу, как откуда ни возьмись на вокзал, на их состав со страшным завыванием спикировали два «мессершмитта», строча из пулеметов. Это было так неожиданно, неправдоподобно, так нагло, пугающе, что они растерялись, запаниковали, бросились под вагоны. Самолеты дважды пронеслись громадными, зловещими птицами, сея огонь, и безнаказанно скрылись в голубой вышине.

А они, униженные, стыдящиеся друг друга — за испуг, за трусость, никак не могли опомниться: что же это такое? Что происходит? Как?! Почему?! В Киеве, в самом центре города, по-хозяйски носятся фашистские «мессеры». Головотяпство! Предательство! Где наши ястребки? Где красные соколы?!

Эта непостижимость обозлила их, разгневала, но и ввергла в шок: что же происходит? Что же это за война?

В то утро, как и долго потом, они не успели, не смогли осознать, какая это война — ее масштабов, ее скоростей, ее беспощадности; и еще нашей полной к ней неготовности, нашей неумелости, предопределенности наших поражений. А в целом всей той несметности бед, которые уже несло фашистское нашествие...

На то ушли месяцы. Страшные месяцы неслыханной трагедии. Немцы бомбили, расстреливали, давили... Как Федот клюкву — в кровь, насмерть... пока не опомнились, а опомнились не скоро...

«И я, — часто повторял он Анне Ильиничне, — в самом деле, реликвия из тех ста девяноста двух лейтенантов июня сорок первого...»

Под Тернополь они, трое из «отряда 192‑х», — тихий Коля Бахметьев и шумный красавец Константин Малькевич, такой же, как и он, начцех, — прибыли в пятницу 27 июня на товарняке с боеприпасами.

Состав тут же на их глазах методично, в три захода, разбомбили два «юнкерса», пикируя беспрепятственно, по-будничному.

На окраине города после долгих поисков в каменном доме они обнаружили пожилого, небритого, серолицего майора с красными слезящимися глазами. Он тупо изучил их предписания и без слов, жестом указал на винтовку в углу.

— Что это значит? — возмутился Малькевич. — Где наша часть?

Майор бешеным взглядом обвел их и, захлебываясь, срывая голос, заорал матюгом:

— ... В цепь! ...в цепь! ... вон за домом!

Но в цепь они не попали, потому что начался срочный отход — «выравнивали линию». Вполголоса передавали: прорвались танки. Их обнаружили на перекрестке дорог в сорока километрах за городом. Чертыхаясь, повторяли: успеть бы выскользнуть «из клиньев». И никому не было никакого дела до них, трех московских лейтенантов, свеженьких, аккуратных, — подумать только, всего лишь три дня назад проинструктированных в доме напротив самого Кремля — героически, как им тогда казалось, добравшихся до линии фронта, до самой войны!

А они опять были потрясены, прежде всего тем, как многочисленно, как огромно спешащее в бегстве войско: машины, повозки, конные упряжки с пушками и — бесконечная грязно-серая людская масса: усталая, пугливая, неуправляемая. Обалдело, бессмысленно катящаяся «подальше отсюда» — на восток, вглубь.

Нежданно увидев все это первовзглядом недавних москвичей, опытных производственников, возмужалых начальников, организаторов, в конце концов, большевиков, они не могли осознать, принять, простить такое отступление, превращенное «бездарным командованием» в беспорядочное бегство, — именно бегство! Возмущались открыто, сердито — и не только между собой, но и перед другими, — и клеймили комдивов, комбригов, обязанных собрать войска в кулак и дать отпор врагу...

А сами метались, всюду ища высокое начальство, этих самых комбригов, комдивов, которых никто не видел. И катились пехом в этой самой грязно-серой массе, уже ничем от нее не отличимые. И, невольно слившись с растерявшимися красноармейцами, сержантами, младшими командирами, они теперь тоже бежали — на восток, вглубь. Туда, где надеждой маячил Укрепрайон. Бежали, чтобы выжить, чтобы вырваться из смертельных танковых клиньев, а уж там — опомниться, остановиться и дать наконец отпор. И в этом потоке, катящемся неудержимо, обезумело, они оказались не только никому не нужными, но и никому не подчиненными, ни от кого не зависящими, даже как бы лишними. Впрочем, как и многие другие...