Гербовый столб

А день был спокойный, солнечный; по глубинной синеве неба плыли белые облака, бросая легкие тени на малахитовую зелень лесов, на нежно-палевые поля; и было вокруг красиво-торжественно, по-воскресному мирно и свято; и он утихал сердцем, ублажаясь видами привычных, радостных далей; и лишь его бесприютное одиночество тоскливо-странным звуком пронизывало душу.

Он точно помнил то свое состояние в дачном поезде по пути в Красково. И именно то состояние — однозвучного одиночества — он ощущал и теперь, и было ему кстати — по настроению, по думам.

А в Краскове, идя по странно вымершему, пустому поселку, он вдруг услышал страшное: выскочившая из избы тетка вне себя бежала куда-то и истошно, обезумело орала: «Господи, война! Вой-нааа!..»

В своей комнатенке в перестроенных барских конюшнях Рунков сразу включил радио. Черная тарелка звучала маршами, все новыми и новыми, старающимися кого-то взбодрить. Он в оцепенении сидел на твердом краю железной кровати, мучительно ожидая экстренного сообщения, и понуро думал об одном и том же: войны ему не миновать. Он подумал и об отпуске, как-то отстраненно, устало; и о железнодорожном билете — безразлично, тупо, какой теперь отпуск?.. какой билет?.. куда уезжать?..

«Вой-наа!..»

В нем не было ощущения неожиданности войны, то есть оно было, но как бы наполовину. Ведь подписали пакт о ненападении, велись переговоры, приезжал в Москву Риббентроп, ездил в Берлин Молотов, но всему этому до конца не верили. Не верил и он. Знали, и он знал, что война с фашистской Германией неизбежна. Не ведали только — когда? А потому были совсем не готовы...

Он внимательно выслушал правительственные сообщения и приказ наркома обороны, и только одно казалось непонятным, странно тревожило: почему выступал Молотов, а не Сталин? Когда вновь зазвучали бодрящие марши, он устало встал с жесткой железки и отправился бродить по дорожкам липового парка, по светлому сосновому лесу, начинавшемуся сразу за усадьбой. И ему уже думалось о том, что, может быть, вот так он ходит в последний раз, потому что какая бы ни была война — скоротечная или затяжная, на чужой или своей территории, но на ней все равно убивают, и отчего же пуля или осколок не выберут его? И в нем утвердилось холодящее ум убеждение, что война его никак не пощадит...

На Берсеневской набережной Илья Иванович остановился напротив дома, в котором провел полный день — вторник, 24 июня. Отсюда поздним вечером первый московский отряд новоиспеченных лейтенантов маршевой колонной зашагал к Киевскому вокзалу, чтобы, как им повторяли, «срочно усилить командные кадры Юго-Западного фронта».

А накануне вечером, двадцать третьего, ему удалось забежать к Зотовым, чтобы попрощаться. Может быть, навсегда. Его встретила встревоженная Аня и совсем беззаботная Светик (Федот ещё не вернулся с работы). Он старался казаться веселым, убеждал Аню, что война будет быстрой, победной, что они одолеют врага малой кровью, будут колотить на его же территории. Повторил все то, что годами внушалось, хотя ни сам он, ни Аня в это не верили. Только Светик безудержно радовалась, и прежде всего тому, что дядя Илюша дойдет до Берлина и привезет ей целюёдную куклу, которую она видела в витрине коммерческого магазина.

На прощанье Аня обняла его, прижалась крепко, целовала в губы — и так истово, так откровенно, будто мужа своего, а он, ошарашенный, опьяненный ее порывом, ее страстью, засмущался, поторопился уйти, чтобы не встретиться с Зотовым. А на лестничной площадке Аня перекрестила его, прошептала молитву, ту, которой мать учила, и опять обняла крепко, целовала истово. «Возвращайся с победой, Илюша, будем со Светиком тебя ждать», — произнесла уверенно, убежденно. А потом из распахнутого окна долго махала прощальным белым платочком...

А в доме на Берсеневской набережной член ЦК ВКП(б), старый большевик, еще из ленинской когорты, выступая перед строем перед самой их отправкой, заявил без обиняков, не скрывая правды: «Война будет затяжной и кровавой, но мы все равно победим!». И добавил, что эти слова его просил передать им сам товарищ Сталин...

Илья Иванович, уже не задерживаясь, шагал к Киевскому вокзалу — по прежнему маршруту, по маршруту сорок первого года: Большой Каменный мост, улица Фрунзе, Арбатская площадь, Арбат, Смоленская площадь, Бородинский мост...

Тогда под ритмичный топот ста девяноста двух пар новых сапог в притаившейся, опустевшей Москве он с удивлением и радостью думал: «А ведь не случайно Федот ревнует, не случайно... Неужели Аня любит меня, неужели?..» И загадал, именно во время марша: «Если Аня действительно любит, то со мной ничего не случится — несмотря ни на что...»