Гербовый столб

— Ну ладно! Хватит!.. Хватит, — сбавила тон Светлана Федотовна, чувствуя, что отступает: она все-таки умела осознавать свои поражения. — В общем, я не то... ладно... обязательно позову. В общем, хватит. — И поспешила в ванную комнату, чтобы, закрывшись, опомниться, чтобы сообразить: что же происходит?

III

Илья Иванович купил на Дорогомиловском рынке, в полуквартале от гостиницы, туесок багряной клюквы, а из огромной бочки — квашеной капусты: белой, тщательно порубленной, с ярким морковным вкраплением, остро пахнувшей из целлофанового мешочка. И еще в гастрономе свежих булочек.

И клюкву, и капусту, и булочки отнес в номер, после чего отправился бродить по Москве. Так себе и сказал: «А теперь пойду побродить».

Как человек одинокий, он постоянно разговаривал сам с собой. Впрочем, и с другими, с теми, кто занимал его мысли — живыми или мертвыми. Если бы посторонние могли слышать эти его разговоры, несомненно подумали бы: не в своем уме человек. Но Рунков был в здравом рассудке, и лишь многолетнее одиночество выработало в нем привычку озвучивать свои разговоры, создавая иллюзию общения, как бы обращения к кому-то, включая и самого себя.

Вот и теперь, побуждая себя «побродить» и делая это как бы со стороны, он чуточку утаивал от себя и будто бы от себя другого, очень далекого, что собрался не просто поплутать по Москве, а именно с целью — побывать в тех местах и пройтись по тем маршрутам, которые ему были важны перед встречей со «Светиком», Светланой Федотовной. Ему хотелось всколыхнуть воспоминания — и очень нужно было сделать это теперь — о тех далеких днях, после которых перестал существовать Рунков довоенный, Рунков-москвич, о чем после смерти Анны Ильиничны никто, пожалуй, уже и не помнил, кроме, конечно, его самого. Да и он, нынешний Рунков, воспринимал того Рункова — молодого, удачливого, полного сил, веры, надежд, как нечто нереальное, отъединенное, бывшее даже как бы и не с ним. Хотя и сознавал, и чувствовал, что тот Рунков был именно он — в его облике, в его телесной оболочке, в его разумении, и все-таки тогда был другой человек.

То, что он превратился в другого человека, в человека другой судьбы, Илья Иванович впервые со всей неотвратимостью ощутил в предночной час двадцать четвертого июня тысяча девятьсот сорок первого года, когда вышагивал по притихшей, пустынной Москве в колонне «отряда 192‑х» — ста девяноста двух новоиспеченных лейтенантов, вчерашних организаторов производства из молодых выдвиженцев, из тех, кто не так давно отслужил срочную службу в Красной Армии. Они вышагивали от Берсеневской набережной к Киевскому вокзалу, чтобы на последнем «мирном» поезде отправиться на Юго-Западный фронт.

С тех пор — с той полуночи, с того марша — он сорок четыре года жил своей другой судьбой и лишь год назад поверил, что может вернуться назад, к себе прежнему, довоенному, к тому счастливому и ясному, верящему в светлые идеалы, каким он, Илья Рунков, некогда был; и какой была та, еще из той жизни, та самая, которую он бесконечно любил — во всех обстоятельствах, во все времена: Анна Ильинична.

«Но к прожитому, к завершенному, — печально сказал себе, — возврата нет...»

На такси Рунков доехал до Рогожской заставы. Недалеко отсюда он когда-то начальствовал в трансформаторном цехе большого завода. Но нет, не завод его привлекал, а сама застава. Тут он жил в старом двухэтажном доме. Правда, в мае сорок первого дом поставили на капитальный ремонт, и его временно поселили за городом, по Казанской дороге, в бывшей усадьбе, отданной заводу под дом отдыха...

С 23 июня, с понедельника, Рунков числился в долгожданном отпуске. Пять лет он не знал отдыха, пять лет не бывал на родине в своем угольно-металлургическом Донбассе, в своем городке Каменец, где оставались отец с матерью и старшая замужняя сестра. Пять лет... Два из них служил в армии, а потом нелегко осваивал начальнические обязанности: после разоблачений «врагов народа» и последовавших репрессий в промышленности оголились командные высоты, и техник Рунков взлетел на верха головокружительно. Нет, он не зазнался, это было не в его натуре, но ему самому пришлось труднехонько — только держись!..

В кармане лежал билет на ночной поезд — на воскресенье, 22 июня. А накануне, двадцать первого в субботу, по неписаному закону и по твердой воле Федота Зотова он повел его, замдиректора по оборонной продукции, и их приятеля, инженера Икрамова, в ресторан, здесь же, на Рогожской заставе, — с цыганским хором. Они пили водку с шампанским — «северное сияние», пил в основном Федюня, и прогуляли до двух часов ночи, до закрытия. Пьяный Зотов поволок его к себе домой — «не ночевать же на вокзале», но прежде всего для того, чтобы он засвидетельствовал перед «своей обожаемой Аней», что «загуляли не у баб» и не было никаких «шашней с цыганками».

— Тебе она поверит, — твердил пьяный Федот. — Ты для нее блаженный, Илюша-праведник. — И мрачно ржал в ночную пустоту...