Герман Геринг. Железный маршал

«Нет, на этот раз вам так просто не отвертеться! — возразил Гильберт. — Когда мы обнаружили ваши концлагеря, там было столько трупов, захороненных и незахороненных! Я видел это своими глазами в Дахау и в Хадамаре!»

«Но ведь не тысячами они лежали там, не штабелями же…» — пытался оправдаться Геринг.

«Я сам видел это! — продолжал горячиться Гильберт. — Я целые вагоны трупов видел! И в крематории они лежали именно штабелями! Видел и истощенных узников. Эти превратившиеся в скелеты люди рассказывали мне, что бойня продолжалась не один год. А Дахау — это еще не самое страшное место! Так что от шести миллионов убитых вам так просто не отмахнуться!»

«Сомневаюсь, что речь может идти о шести миллионах, — неуверенно возразил Геринг. — Но вполне хватит и пяти процентов от этого числа».

В этот день режим содержания заключенных был ужесточен. В частности, теперь они должны были сами убирать свои камеры, а на прогулках им было запрещено общаться друг с другом. Геринг разозлился и связал нововведения со своим поведением на суде, раздражавшим обвинение. Он излил душу Гильберту:

«Неужели вы не понимаете, что все эти шуточки и выходки — всего лишь юмор висельника? Думаете, мне приятно сидеть и выслушивать сыплющиеся на нас градом обвинения? Нам нужна хоть какая-то отдушина. Если бы я не встряхивал их время от времени своими шуточками, кто-нибудь скоро окончательно сломался бы!»

Гильберт пытался убедить рейхсмаршала, что за его бравадой скрывается подсознательное чувство стыда, но, скорее всего, так и не убедил. Хотя внешне Геринг как будто согласился с доктором:

«Психолог в состоянии понять это. Но полковник Эндрюс — не психолог. Думаете, в тиши этой камеры я не корю себя постоянно и не сожалею о том, что не избрал в жизни путь, который не привел бы к такому концу?»

Гильберт сообщил Герингу, что отныне заключенные будут обедать в одиночестве. Рейхсмаршал попросил психолога уговорить Эндрюса позволить подсудимым общаться хотя бы за обедом и очень волновался, что теперь будет лишен возможности воздействовать на своих товарищей по скамье подсудимых. В этом и заключалась истинная причина того, почему американцы ужесточили режим. За несколько месяцев процесса они убедились, что Геринг подчинил своему влиянию большинство подсудимых и не без успеха выстраивает некое подобие единой линии защиты.

Шпеер, напротив, выразил удовлетворение новыми правилами содержания. Бывший министр вооружений сообщил Гильберту, что пару дней назад Геринг, подойдя к Функу во время прогулки, заявил, что его, Геринга, участь предрешена и поэтому все остальные подсудимые обязаны поддерживать его и обеспечить ему достойную смерть мученика. Он убеждал Функа, что со временем, пусть даже полвека спустя, Германия непременно поднимется с колен и благодарные потомки похоронят их останки в мраморных гробах в склепах национального мемориала. О тех же мраморных гробах Геринг говорил Шираху и Фриче, но энтузиазма у них, впрочем как и у Функа, не вызвал. Никто из подсудимых, кроме Геринга, не собирался становиться мучеником за национал-социалистическую идею. Шпеер иронизировал:

«Герингу ясно, что его судьба уже определена, и ему нужна свита для торжественного путешествия. Для него хорошо было бы иметь рядом с собой пару десятков героев рангом пониже».

Полковник Эндрюс собирался разделить тюремную столовую на шесть отсеков. Один из них целиком предназначался для Геринга, а в остальных питались другие заключенные группами по несколько человек.

Когда 18 февраля Герингу впервые пришлось обедать в одиночестве, он выразил свое возмущение. Рейхсмаршал сетовал на холод и недостаток дневного света в отсеке, но истинной причиной негодования была потеря возможности общаться с товарищами. Нововведение понравилось мало кому из обвиняемых, но большинство из них винили в этом Геринга.

Обещанный фильм о массовых убийствах был показан советским обвинением 19 февраля. Вечером Геринг так отозвался о нем в беседе с Гильбертом: