Герман Гессе, или Жизнь Мага

Гессе с удовлетворением может сказать о себе: «Думаю, что я продвинулся на шаг в искусстве в том смысле, что научился надеяться на лучшее и переживать терпеливо периоды творческой пассивности, борьбы, раздражения и непонимания, воспринимать эти несчастья как повод для медитации». Он обрел способность проницать смысл сущего. Высшая форма понимания — любовь — появилась в нем. Но слова, сами слова, которые он слышит во всем богатстве их резонансов, не могут до конца передать то внутреннее таинство, где в чередовании неба и земли, ночи и дня, тяжести и легкости появляется Бог. Одна музыка может это выразить. И дома слушает «законсервированных, как он говорит, — на граммофоне» Моцарта, Гайдна, Стравинского. «Теперь для меня начался период жизни, в который созидать сформированную уже, и достаточно отчетливо, личность не имеет ни малейшего смысла, — пишет Гессе в своем „Наброске автобиографии“. Это, напротив, момент, когда, растворяясь в драгоценном мире, душа стремится обрести свое место в вечном и вневременном Порядке мироздания».

У него резко ухудшается зрение, но его обостренные временем черты одухотворены. Со своими сыновьями, теперь уже мужчинами, он поддерживает горячие и близкие отношения. Бруно тоскует. Ему двадцать семь лет, и недавно была разорвана его помолвка. Мартин еще в Германии, в школе Дассау. С братом Хайнером он участвует в движении Социалистического интернационала. «У них коммунистические взгляды, — пишет Герман в марте 1932 года своему кузену Фрицу Гундерту. — Я буду доволен, если они найдут там точки соприкосновения и не только будут стараться очистить и улучшить жизнь, но, главное, испытают счастье жизни, полной смысла, обращенной ко всему сущему». Он любит на них смотреть и видеть в них фамильные черты великой пиетистской семьи. «Яне знаю, как различить, — пишет он Марулле, — среди многочисленных черт нашего отца следы облика дедушки Гундерта. Некоторая очень тонкая одухотворенность, какой-то благородный страх ошибки и наказания, который легко увидеть сквозь все христианские запреты, некоторая склонность к характеру и мышлению Индии — все эти свойства двух личностей для меня часто сливаются».

Гессе обвинял религиозное воспитание в своих несчастьях и ненавидел Бога, который омрачил его детство. Но он был признателен Христу за попытку воцарить любовь среди людей и не почитал ни одну из церквей. Мало-помалу, однако, его озлобленность себя исчерпала, и он пришел к необходимости смотреть на всех с сочувствием. В конце января 1933 года он пишет Хорсту Шварцу: «Ябольше не сужу испорченное и черствое человечество, еще меньше приветствую, в противовес этой разнузданности, революцию, и более всего верю в магию любви». Гессе хочет помочь своим современникам: «Все было бы хорошо, если я бы мог удовлетвориться бездействием и мудростью ЛаоЦзы; но хотя знаю больше, чем многие, я, как все европейцы, эгоист, снедаемый жаждой желаний, и надеюсь на наивное счастье творить, доказывать, созидать».

30 января 1933 года Гинденбург провозгласил Гитлера канцлером рейха. Уже более десяти лет говорят об этом маленьком служащем в черной одежде, который в кабаках и на стадионах кричит в микрофон, призывает к реваншу, громит демократов, большевиков и евреев, вербует безработных и разорившихся крестьян. «На самом деле, — говорит Гессе Артуру Штолю 24 марта 1933 года, — то, что началось по ту сторону границы, в Германии, это настоящий и ужасный погром против разума, с заключением в тюрьму, с применением силы, побоищами, убийствами. Но те, кто больше всех кричит и рассылает проклятия, остаются живы и невредимы, а страдают, почти без исключения, мирные ученые, служащие, художники…»

Имя Томаса Манна в черном списке. Гессе, названного пацифистским дезертиром, вот-вот настигнет очередная волна ненависти. «Я старый человек, — пишет он Эрнсту Коппе-леру. — Для пожилых людей в это время тяжких испытаний единственно важен вопрос разума, веры, того глубочайшего сострадания, которое рождается на пороге мучений и смерти». Он мужественно продолжает публиковать в газетах и журналах комментарии к трудам, которых все боятся касаться: к книгам евреев, католиков и адептов тех верований, которые идут вразрез с официальным мировоззрением… «Против меня ничего нельзя сделать, — заметит он в начале апреля. — Но до меня дошли несколько писем взволнованных читателей, которые предупреждают, что я должен молчать…»