Герман и Доротея

Лишь обратился священник к судье чужому с вопросом:
«Что претерпели скитальцы, давно ли крова лишились?» —
Тотчас ответил судья: «Нескончаемы наши несчастья,
Горькую чашу страданий мы пили все эти годы!
Тем и ужасней, что рухнули лучшие наши надежды.
Кто ж отрицать посмеет, что сердце его всколыхнулось,
Грудь задышала вольней и быстрее кровь заструилась
В час, как впервой сверкнуло лучами новое солнце,
В час, как услышали мы о великих правах человека,
О вдохновенной свободе, о равенстве, также похвальном.
Каждый тогда надежды на счастье питал, и казалось,
Узы, которыми праздность и своекорыстье вязали
Накрепко многие страны, теперь наконец разрешились.
Разве не все народы в те бурные дни обратили
Взоры свои на столицу вселенной, которая долго
Ею была, а сейчас таковою тем более стала.
Не были разве те люди посланцами истины новой,
Чье триединство они вознесли до высот поднебесных.
Разве не в каждом явились отвага, полет, красноречье?
Мы, как соседи, на это с участьем сперва отозвались.
Вскоре война загорелась, и вооруженные франки
Двинулись грозно; но нам показались только друзьями —
Ими они и были; с приходом их ожили души.
Всюду растили они величавое Древо Свободы,
Всем обещая свое и по выбору — образ правленья.
Юность бурлила восторгом, за ней ликовала и старость.
Всюду, вкруг новых знамен, затевались веселые пляски.
Так, получив перевес, полонили французы вначале
Наших мужчин умы — решимостью неукротимой,
После — своим обхожденьем — сердца прекрасного пола.
Нас не томило нисколько войны разрушительной бремя,
Ибо надежда пред нами бескрайную даль расстилала,
Новопролегшим путем восхищенные взоры лаская.

О, сколь радостно время, когда жених и невеста,

В танце кружась, мечтают о дне долгожданного брака.
Но еще радостней было то время, когда показалось
Сбыточным то, что от века для разума нашего свято.
Все языки развязались. Мужчины, юноши, старцы
Заговорили свободно о чувствах и мыслях высоких.

Вскорости небо затмилось. К господству стали тянуться

Люди, глухие к добру, равнодушные к общему благу.
Между собою враждуя, они притесняли соседей
Новых и братьев своих, высылая разбойные рати.
Грабить и бражничать стало начальство большое помногу,
Всякую мелочь помалу хватали людишки поменьше.
Каждый казался одним озабочен: достало б на завтра.
Все углублялась нужда, нестерпимей гнет становился.
Жалоб не слушал никто, завладели они положеньем.
Тут уж печаль и гнев обуяли самых спокойных.
Каждый мечтал об одном — поскорей отплатить за обиды
И за двойную утрату обманутой горько надежды.
Приняло сторону нашу в то время военное счастье,
И за рубеж отступили французы ускоренным маршем.
Только тогда нам на плечи вся тяжесть войны и свалилась.

Добр и велик победитель (таким он, по крайности, мнится),

И побежденных готов он щадить, как своих, если только
Служат на совесть ему и снабжают необходимым.
Но отступающий враг презирает законы. Ему бы
Лишь отмахнуться от смерти, — хватает он все без разбору.
Он — в исступленье к тому же. Отчаянье и безнадежность,
Душу переполняя, толкают его на злодейство.
Больше не свято ему ничего. В нем совесть исчезла,
Женщин он предает поруганью, их ужасом тешась.
Чувствуя смерть повсюду, спешит он вдосталь упиться
Мигом последним. Он сладко хмелеет от воплей и крови.

Яростно в наших мужчинах проснулась упрямая воля —

От расхищенья спасти уцелевшее, мстить за потери.
Все за оружье взялись, привлеченные видом бегущих,
Бледными лицами их и большими от страха глазами.
На колокольнях набат, не смолкая, гудел постоянно.
Ожесточенья сдержать не могла никакая опасность.
Мирная утварь крестьян превратилась в орудия смерти,
Вскорости вилы и косы окрасились вражеской кровью,
Били врагов беспощадно, безжалостно били, и всюду
Злоба слепая кипела, беспомощно трусость дрожала.
Нет, я людей не хотел бы в таком исступленье безумном
Снова увидеть. Отрадней смотреть на свирепого зверя.
Пусть не твердят о свободе, уж где управлять им собою?
Дай только им разгуляться, и сразу выйдет наружу
Темное, злое, что было законом оттиснуто в угол».

«Достопочтенный муж! — значительно молвил священник.—

Вас не могу осуждать я за то, что вы к людям так строги.
От злонамерений всяких пришлось претерпеть вам немало.
Но оглянитесь назад, на печальные дни, и, наверно,
Сами признаете вы, что добро вас не раз навещало.
Мало ли чувств благородных сокрытыми были бы в сердце,
Если бы вдруг не опасность, не бедствия, что человека
Делают ангелом божьим, защитником ближних и братьев».

Старый почтенный судья отвечал с незаметной улыбкой:

«Сказано это с умом. Ведь порою после пожара
Напоминают с участьем владельцу дома, что, дескать,
Золото и серебро уцелело, по крайности, в слитках.
Правда, немного осталось, но даже немногое ценно.
Роется в пепле бедняга и счастлив находкой случайной.
Так вот и я обращаю охотно чистые мысли
К немногочисленным добрым делам, которые помню.
Да, я видел, враги примирялись во имя спасенья
Города. Видел и дружбу… Я видел и то, что для отчей
И для сыновней любви ничего невозможного нету,
Видел, как юноша вдруг становился мужчиной, как старец
Вдруг молодел на глазах и за юношу действовал отрок…
Даже и слабый пол, как его именуют обычно,
Силу и смелость являл, не теряя присутствия духа.
Тут я позволю себе рассказать о прекрасном поступке
Девушки великодушной, девицы с отважной душою.
Девочек маленьких, в доме оставшись, она охраняла,
Ибо мужчины пустились вослед чужеземцам бегущим.
Тою порой во двор ворвалась толпа мародеров.
Шарили всюду они и добрались до комнаты, в коей
Девушку эту нашли — прекрасную, статного роста,
С нею и девочек милых, — вернее, детей малолетних.
Вспыхнула ярость в злодеях и кинулись, разум теряя,
На беззащитную кучку дрожащих детей и девицу.
Но из ножон одного из бездельников выхватив саблю,
Тут же его уложила, — к ногам ее пал он, сраженный.
После она, по-мужски, малышей от беды оградила,
Ранив, кроме того, четырех, убежавших в смятенье,
Заперла двор и подмоги с оружьем в руках ожидала».

Только что девушке той похвалы услышал священник,

Как появилась в душе у него надежда за друга.
Он уж спросить собирался, что сталось с девицею этой,
Нет ли ее меж скитальцев, вот здесь — на пути злополучном.

Тут неожиданно сзади возник расторопный аптекарь,

Пастора за полу дернул и шепотом быстрым промолвил:
«Знаете ль, девушку эту нашел наконец я меж сотен
По описанью. Пойдемте, прошу убедиться воочью.
Вы и судью прихватите, пускай он о ней порасскажет».
Тут обернулись они, но судьи уж не было рядом,
Он в это время своими отозван был для совета.
Все же немедля пошел за аптекарем добрый священник
К щели забора, и первый заметил другому лукаво:
«Девушка тут, поглядите: она пеленает ребенка.
Старенький ситец узнал я и тряпку узнал голубую,
Те, что со всяким бельишком ей пе́редал Герман сегодня.
Быстро она и толково подарки распределила,—
Признаки все налицо, и в точности все совпадают.
Красной шнуровкой у ней приподнята выпуклость груди,
Плотно черный корсаж облегает стройную спину,
Ворот рубашки лежит, аккуратными складками собран,
Белой каймой обводя подбородка округлость живую.
Ладной ее головы очертание гордо и смело,
Ловкой рукой многократно на шпильки навернуты косы.
Даже теперь, у сидящей, вы видите статность фигуры,
Синими сборками — ниже шнуровки — красуется юбка
И при ходьбе обнимает высокие стройные ноги.
Это она, несомненно, — пойдемте-ка и разузнаем
Все, что удастся, о ней — добродетельна ли, домовита ль».

Тут отозвался священник, на девушку глядя пытливо:

«Не удивительно вовсе, что юноша ею прельстился.
Даже взыскательным взорам мужчины она угодила б.
Счастлив, кому даровала природа приятную внешность.
Всюду его привечают, и всюду он принят, как близкий.
Каждого тянет к нему, и охотно с ним водится каждый,
Если красивую внешность с любезностью он совмещает.
Я поручиться могу, что соседу избранница эта
Жизнь и весельем украсит, и честно сопутствовать будет,
И в треволненьях житейских заботою женской поддержит.
Верно, что в теле таком совершенном душа сохранилась
Чистой. А свежая юность — залог и старости ясной».

Пастору тут же в ответ осторожно заметил аптекарь:

«Внешность нередко подводит! Доверья к ней не питаю.
Я убеждался не раз в правоте поговорки старинной:
Прежде чем пуда соли не съешь ты с новым знакомым,
Не доверяйся ему легковерно, а время покажет,
Как надлежит с ним держаться и сколь долговременна дружба.
Дайте сперва порасспросим у добрых людей, ведь, наверно,
Девушка им знакома. Послушаем, что нам расскажут».

«Ладно, я также ценю осторожность, — ответил священник,—

Сватаем мы не себе, а поэтому действуй с опаской».
Тотчас направились оба навстречу судье, что поспешно
Улицу переходил, озабочен делами своими.
С предусмотрительной речью священник к нему обратился:
«Девушку мы увидали в саду, недалеко отсюда,
Сидя под яблоней, шьет для младенца она рубашонку
Из полинялого ситца, что ей, вероятно, подарен.
С виду она хороша и достойной нам показалась.
Вам-то знакома она? Мы с намереньем добрым спросили».

В сад заглянул судья и к друзьям тотчас обратился:

«Вы уж слыхали о ней. Ведь рассказывал только недавно
Вам о поступке прекрасном той девушки необычайной,
Что обнаженным мечом и себя и детей защитила.
Это она! Поглядите, могучей какой уродилась.
Столь же она и добра, как сильна. До последнего часа
За престарелым ходила сородичем. Умер он, сломлен
Тяжкой нуждой в городке и потерей добра нажитого.
С грустью покорной она и другое вынесла горе —
Смерть жениха своего, благородного юноши; в первом
Пылком порыве чувств поспешил он во Францию. Сам же
Выбрал дорогу в Париж и нашел ужасную гибель.
Ибо и там он, как дома, был ярым врагом беззаконья».

Так заключил судья. Поклонились друзья благодарно.

Пастор достал золотой (серебра в кошельке ни монетки
Не оставалось. Его пораздать он успел незадолго,
Видя, как мимо проходят печальной толпою скитальцы)
И, протянув судье подаянье, сказал: «Разделите
Меж неимущими лепту, и бог пусть ее приумножит».
Но, отклоняя подарок, промолвил судья: «Мы успели
Денег немного спасти и вещей различных и платья.
Думаю, этого хватит, покуда назад не вернемся».

Пастор не отступил и вложил ему в руку монету.

«В пору такую, — сказал он, — никто с подаяньем не мешкай,
Также никто не смей отклонять дающего руку,
Нынче никто и не знает, сколь прочно его достоянье:
Знает ли кто-нибудь, долго ль скитаться ему на чужбине,
Даже полоски земли не имея для существованья».

«Э, да позвольте, друзья, — озабоченно молвил аптекарь,—

Будь у меня в кармане деньжонки, я все бы их отдал,
Мелочь и крупные. Верно, они пригодились бы людям.
Кое-что все ж подарю, чтобы видели вы хоть желанье
Быть вам полезным; не важно, коль дар от желанья отстанет».
Так говоря, за тесемки он вытащил кожаный, прочный,
Бисером шитый кисет, где хранился табак, и любезно
Узел раздвинул, и стал оделять — нашлись там и трубки.
«Скуден подарок», — сказал он, судья же на это заметил:
«Все-таки добрый табак для путника вещь недурная».
Тотчас пустился аптекарь расхваливать всячески кнастер.

Пастор его прервал, и с судьею они распростились:

«Надо спешить, — сказал добронравный муж, — ожидает
Юноша нетерпеливо. Пускай же услышит скорее
Добрую весть». И они поспешили и юношу вскоре
Подле коляски нашли; прислонившись к липе, стоял он.
Лошади землю рыли, а Герман, сжимая поводья,
В даль пред собою глядел и друзей не заметил, покуда
Те, приближаясь к нему, не подали знака руками.
Издали начал еще аптекарь кричать, но поближе
Скоро они подошли, и священнослужитель, схвативши
За руку друга, сказал, прерывая его: «Благодатью,
Юноша, ты осенен! Не ошиблись ни глаз твой, ни сердце!
Благо тебе и твоей нареченной, юноша честный!
Да, вы друг друга достойны! Ландо поворачивай быстро,
Едем в деревню немедля, просватаем девушку эту
Тут же и с ней возвратимся домой, уже как с невестой».

Стоя в молчании, Герман, без признаков радости, слушал

Речи посланца, что были отрадны, как милость господня.
Тяжко вздыхая, сказал он: «Сюда мы приехали быстро,
Ну, а домой-то — с позором, быть может, тихонько поедем.
Ибо, покамест я ждал, на меня навалились заботы,
Ревность, сомненья и все, что влюбленное сердце терзает.
Что ж, полагаете вы, мы придем, и она согласится
Лишь потому, что бедна и без крова, а мы богатеи?
Бедность бывает горда, коль ничем не заслужена. Малым,
Кажется, девушка эта довольна и, значит, богата.
Что ж, полагаете вы, что с такой красотою и нравом
Девушка эта пленить не могла никого? Неужели
Сердце ее до сих пор не затронуто было любовью?
Не торопитесь в деревню, чтоб нашу коляску с позором
Нам не пришлось повернуть. Опасаюсь того, что, быть может,
Сердцем ее уж другой завладел, что, пожав ему руку,
Верность до самого гроба счастливцу она обещала.
Ах, и тогда перед ней я буду стоять пристыженный».

Юноше пастор собрался сказать слова утешенья,

Но перебил его тут же болтливый аптекарь: «Конечно,
Будь это в прежние годы, не знали бы мы затруднений.
Всякое дело тогда совершалось привычным порядком.
Только, бывало, невесту родители сыну присмотрят —
Тотчас к себе приглашают надежного друга семейства.
Он отправляется сватать к родителям девушки этой
Так, как приличье велит: нарядившись, идет в воскресенье
После обеда хотя бы к почтенному бюргеру в гости,
Дружески речи заводит о том и о сем для начала,
Ловко потом разговоры вокруг да около вертит
И, наконец, о невесте словечко похвальное молвит,
О женихе и о доме, откуда он сватом подослан,
Умные люди смекнут, в чем дело, а хитрый посланец,
Видя согласье прямое, свою продолжает беседу.
Если не ладилось дело, отказ огорчительным не был,
Если ж оно удавалось, то сват бывал неизменно
Гостем первейшим на каждом семейном празднике в доме,
Ибо всю жизнь не могли позабыть супруги, что эти
Ловкие руки скрепили навек их первые узы.
Нынче этот обычай, подобно другим превосходным,
Вышел из моды. Теперь поспешают свататься сами.
Ну и отказ получай самолично, дружок, если эта
Участь тебя ожидала, — красней, перед девушкой стоя».

«Будь что будет! — вскричал с непритворным отчаяньем Герман,

Речь дослушав едва и решенье в душе принимая.—
Сам я пойду и свой жребий узнаю сам от любимой
Девушки: ей доверяю всем сердцем, — сильнее едва ли
Мог бы влюбленный мужчина когда-либо женщине верить.
Все, что ни скажет она, хорошо, — убежден я заране.
Если ж в последний раз суждено мне встретиться с нею,
Я бы хотел еще глубиной этих глаз насладиться.
Если ж не суждено мне прижать ее к сердцу, то снова
Грудь увижу и плечи, которые жажду обнять я.
Пусть увижу уста, поцелуй которых иль слово
«Да» обещают мне счастье, а «нет» обрекает на муку.
Лучше оставьте меня, вам нечего ждать. Возвращайтесь
Прямо к родителям в дом и скажите, что сын их взаправду
В выборе прав был своем и девушка эта прекрасна.
Так что оставьте меня. Через холм, тропинкою узкой,
Грушу минуя, и вниз через наш виноградник пряменько
К дому я выйду. О, если б по ней мне весело с милой
Выпало счастье пройти! Но, быть может, назад одиноко
Этой тропой побреду, навсегда обрученный с печалью».

Так свое слово закончив, он пастору отдал поводья,

Тот их принял, справляясь с конями, покрытыми пеной,
Сел поскорее в коляску и занял место возницы.

Но осторожный аптекарь минуту промедлил и начал:

«Я вам охотно, мой друг, доверил бы дух мой и душу,
Кости ж и тело, пожалуй, в сохранности лучшей пребудут,
Если не в руцех духовных — в мирских окажутся вожжи».
Но с добродушной улыбкой священник догадливый молвил:
«Смело садитесь и тело доверьте мне так же, как душу.
Эта рука научилась держать поводья давненько.
Также и глаз мой приучен отыскивать путь понадежней,
В Страсбурге я управлять лошадьми привык еще в пору,
Как молодого барона туда провожал. Ведь, бывало,
День ото дня приходилось мне править, летя сквозь ворота
Пыльной дорогой к лугу далекому, прямо под липы,
Средь горожан, проводящих в веселье свой отдых воскресный».

Сердцем почти успокоясь, аптекарь уселся в коляску,

С краю, однако, — готовый при первой опасности спрыгнуть,
И жеребцы полетели домой, соскучась по стойлу.
Клубы удушливой пыли вставали над мчащейся парой.
Юноша долго стоял и смотрел, как она подымалась,
Как тяжело оседала… Растерянный, долго стоял он.