Герман

Герман захохотал. Непонятно, откуда в нем взялся смех, но он был, он раздувался, как воздушный шарик, и рвался наружу. Герман уже не просто хохотал, а повизгивал, и мама тоже включилась, еще немного – и они свалятся от хохота под стол. Но тут появился папа в одних трусах. Он не смеялся. Вид у него был несчастный. Давясь смехом и хрюкая, мама пошла за ним в комнату – найти ему чистые брюки. А у Германа смех вдруг застрял в горле, встал поперек, как рыбья кость. Или это сердце выпрыгнуло из груди? Вот это уж совсем ни к чему. Зато цыпленка в яйце точно не было.

Вернулась мама, пряча руки за спиной.

– Герман, сегодня в зюйдвестке идти нельзя.

– Спорим?

– Послушай, там снег. Я достала твои теплые ботинки. И смотри, что связала.

Мама кинула ему шапку. Синюю, с огромным трехцветным помпоном. Помпонов такого размера Герман еще не видел. Он был больше щетки для пола и даже больше шевелюры Руби.

– Померишь?

Герман огляделся по сторонам, развязал узел, молниеносным движением скинул зюйдвестку и натянул шапку.

– Нормально?

– Вроде да, – ответил Герман. Его немного качало под пудовым помпоном.

На кухню заглянул папа, он снова натянул на лицо улыбочку.

– Пойдем вместе? О, вот это шапка! Сколько лет ты ее вязала, мамуся?

Мама ткнула его в живот, но ему это как слону дробина.

– Поосторожнее сегодня, – сказала она тихо.

Они побрели по снегу под снегом. Ботинки оставляли следы с прожилками.

Бутыля еще не поднял штору на окне. Он терпеть не может снег. За зиму он выходит из дому один раз, когда к Якобсену завозят рождественское пиво.

На папу сегодня напал приступ разговорчивости, хоть он шагал посредине тротуара.

– Мама всегда боится за меня зимой. Что я поскользнусь и упаду. А опасности никакой нет. Там же лестницы со всех сторон. Четыре лестницы, сваренные вместе. И я лезу как будто внутри стакана из лестниц. Ловко придумано. Скоро сам попробуешь. Прибегай как-нибудь после уроков, когда погода хорошая. Я разговаривал с бригадиром. Я не обязан спрашивать, но к слову пришлось. Давай договоримся на следующую неделю?

Идея отстоялась в голове Германа, и у него свело живот. Дурным голосом орала сигнализация, но папу это не останавливало.

– Я вообще-то пилотом должен был стать. Слышишь, Герман? Пилотом! Знаешь, что у меня с пилотами общего?

Герман выбрал ответ «Нет».

– Глубокое зрение.

– Глубокое зрение?

– Именно. Глубокое зрение. Оно не у всех есть, между прочим. Когда я из кабины своего крана смотрю вниз, я должен увидеть, что одна опора на три сантиметра выше остальных. А не увижу – все, кирдык с музыкой.

Они остановились на углу, дальше им в разные стороны. Герман рассматривал свои ботинки. Наверняка надо подняться выше, чтобы проверить глубину своего зрения.

Папа озирался по сторонам.

– Плохая видимость, – сказал он. – День вхолостую, похоже.

Они молчали, пинали комья снега, но не расходились. Якобсен-младший запарковал свой «Триумф» у магазина, какое-то время полировал его, потом приподнял шляпу в знак приветствия, отпер дверь и скрылся внутри.

– Пижон, – процедил папа сквозь зубы, – корчит из себя бог весть что, еще и волосы напомадил.

Он замолк и осторожно покосился на Германа сверху вниз. В магазине зажегся свет, в задней комнате завели пластинку с американской музыкой. Папа бросил взгляд на часы и долго прокашливался.

– Как думаешь, в этом году побьют мировой рекорд на десяти тысячах?

Герман молчал.

– Если хочешь знать мое мнение, Купперн[9] мог бы.

Герман вовсе не рвался узнать его мнение. Папа наподдал ногой по снегу.

– Ты вообще как, Герман?

– Не очень.

Они разошлись, но через несколько шагов, как всегда, обернулись. Сквозь густой снег едва было видно, и все равно они на всякий случай помахали друг дружке: пока-пока.

Герман выждал на пятачке перед школой, пока прозвенел звонок. Он уже успел пожалеть, что пришел, и подумывал развернуться и уйти домой. Но тут его окликнул голос из окна, и голос этот принадлежал завучу. С ним шутки плохи, он был ефрейтором и выиграл несколько среднего размера сражений.

– Эй ты! Да, в шапке. Марш в класс сию секунду!

За спиной завуча зазвонил телефон, он взял трубку, но не отходил от окна. Герман сорвался с места и с топотом понесся к входной двери.

Как обычно, он оказался последним. Как-то по радио он слышал – не то в утренней воскресной программе, не то в концерте по заявкам, – что последние станут первыми. До сих пор такого не случалось.

Повесив куртку на крючок, Герман тихо, без стука отворил дверь в класс. Боров уже успел повесить карту Норвегии, он стоял лицом к доске, и Герман тихо прокрался у него за спиной в свой ряд у окна. Но ботинки его при каждом шаге чмокали, будто слон жевал желе. Боров развернулся на сто восемьдесят градусов, на это у него ушло пару минут, и широко распахнул глаза.

– Стой! – скомандовал он.

Но Герман уже сел и даже залюбовался видом за окном. Белый все-таки очень странный цвет; по сути, он и не цвет вовсе. Тем не менее Герман мог рассмотреть тонкие маленькие хлопья, они висели в воздухе; наверно, Бог загорал на облаках под синим небом и обгорел слегка, вот у него кожа на плечах и облезает.