Герман

И Боров тяжело опустился на стул за своим столом.

Прозвенел звонок, и в класс с шумом хлынул народ. Но увидев Германа, все разом замолчали и как паиньки расселись по местам без звука, ни один стул не скрипнул. Даже Гленн сегодня не скандалил, а Руби с озабоченным видом что-то выискивала в своем ранце. «Г», подумал Герман, это ведь гайка, гараж, глобус и гав-гав.

Боров с ходу принялся рисовать на доске коровий желудок. Рисовал он долго и медленно, а вышло что-то похожее на кривой крендель.

– Как называется эта часть?

Герман поднял руку, но Боров вызвал Гленна.

– Роц.

– Тоц. Садись, ума палата.

Герман покачал рукой и пошевелил пальцами, но Боров словно бы не замечал его.

– Бьёрнар?

– Сычун.

– Угу, карачун безмозглый. Карстен!

– Жур.

– Абажур.

Взгляд у Борова сделался печальный. Герман тянул руку и почти что встал со стула, но все напрасно. Боров вызвал Руби, она вышла к доске и вписала все нужные названия в правильные места. Герман бы справился с этим еще быстрее. Он опустил руку в ожидании следующего вопроса. И тут же снова поднял ее.

– Назови три породы коров.

Руби, не отходя от доски, сказала:

– Голландская, красная и телемаркская. У красной, единственной из всех, нет рогов.

– Молодец! – воскликнул Боров.

Еще трёндская порода, добавил Герман про себя, но немногие смогли это услышать.

Руби пошла на место, а Боров принялся рисовать рядом со всеми желудками коровы ее череп. И тут Герман почувствовал, что перегрелся. Его парта рядом с батареей, и он уже так поджарился, что голова скоро потечет, как эскимо на солнце. Затылок зудел, на висках кожа натянулась, мозги как будто набили шиповником и черным перцем.

Герман снял шапку.

Класс хором ахнул. Руби обернулась и зажала рот рукой, как будто подхватила падающую челюсть. Тишина превратилась в полное безмолвие, стало слышно, как на Валдресе снежинка опустилась на иголку сосны.

Боров обернулся, увидел парик и уронил мел на пол. Бабахнуло, будто бомба взорвалась. Боров беспомощно улыбнулся и остаток урока в бешеном темпе объяснял, в чем разница между овцой и козой.

Герман медленно натянул шапку обратно и уставился в окно. Он думал о том, что все перемелется. Странно, конечно, что у времени только один зуб, хотя лет ему должно быть много-премного и оно не знает отдыха от начала времен. Герман представил себе улыбочку времени – с одним гнилым зубом на весь рот. Неприятное зрелище.

Перемену Герман простоял один около выключенного фонтанчика с питьевой водой. Он чувствовал себя невидимкой: все смотрели мимо него, опускали глаза и обходили стороной. Никто не стягивал с него шапку, не дразнил, не изводил, хотя даже это было бы лучше, он мог бы защищаться и пугать их булавовидными волосами. А так ему и предъявить нечего.

Постепенно до него стало доходить, в чем тут дело. Им меня жалко, понял Герман. Это вообще конец.

Так прошел день. Все молчали как устрицы. Обходили его по большой дуге. Он спиной чувствовал: что-то происходит. Не видел, но понимал все яснее, что его жалкий вид вызывает жалость.

Даже Фанера, который против обыкновения явился на урок вовремя, о гербарии не заикнулся, не приставал, нового задания не дал. Герман маялся бездельем за своим столом и от скуки смастерил за урок три фигурки из картона и выбросил их в мусорку, когда прозвенел звонок.

Но окончательно ясно все стало на последнем уроке, на физкультуре. Яйцо сегодня сварили всмятку, он был мягче некуда, и у него тоже не нашлось ни одного вопроса к Герману, хотя тот не переоделся и не снял шапку. Яйцо залез на шведскую стенку и повис, держась одной рукой.

– Воля и пот и мышцы как сталь![13] – крикнул он. – Сегодня Покаянный день[14], дорогие мои. Поэтому я решил, что сегодня мы играем в вышибалы.

Никогда еще Яйцо не срывал таких громоподобных аплодисментов. Посередке зала поставили две скамейки, Бьёрнара с Гленном определили в капитаны, они должны были набрать себе команду. Начал Гленн, и вот тут Герман понял, что в их жалости – его спасение.

Гленн обвел глазами зал, дрогнул и – невиданное дело! – покраснел. Глядя в сторону, он ткнул пальцем:

– Герман.

Команды встали друг напротив друга, разделенные скамейкой. Яйцо кинул Бьёрнару мяч, снова залез на шведскую стенку и прокричал:

– Кидаем только двумя руками из-за головы! Запрещено целиться в лицо и другие выступающие части тела. Понятно?!

Он дал свисток, перешел на половину команды Бьёрнара, и игра началась. Гленн запулил мяч прямо в живот Карстену, Бьёрнар в ответ впечатал мяч точно в центр Гленновых шорт, а дальше уже вышибали одного за одним, и все они переходили за черту. Герман бегал зигзагами и уворачивался, но никто в него не целился, он снова был невидимкой. С таким же успехом он мог бы стоять столбом в центре, и мячи пролетали бы мимо, не попадая в него.