Герман

– И погнобить животину до конца! Слышь? Скребется, шебаршит, тарахтеет… Кто-кто? Мыша, змеи. Раки, крабь. Что скажет с них бельгийская фамилия? То-то! Прихлопнуть животину, чтоб не пикнувши. Я уж без числа животину тюкал, а все буянит, глянь!

Бутыля буравил Германа взглядом. Из глаз вывалились остатки запеканки, он нетвердо сделал шаг, другой. Волосы прилипли ко лбу, ноздри дрожали, в уголках рта выступила пена.

– Ты все-таки поставил мировой рекорд? – тихо спросил Герман.

Между тем с Бутылей творилось что-то неладное. Его била дрожь. Начиналась она с рук: на каждом пальце будто поджигали запал. Пробежав вверх по рукам, дрожь устремлялась вниз, в ноги. Казалось, Бутыля того гляди взорвется. Но нет, его не разнесло на кусочки – наоборот, он свалился на пол как мешок, беззвучно. И остался лежать.

Герман поставил бутылки у порога и попятился – и тут только увидел черепаху. Она лежала на спине рядом с секретером, среди пустых бутылок: лапы вывалились, морщинистая голова криво свесилась из панциря набок.

Тем же вечером скорая увезла Бутылю. Герман не отходил от окна, пока машина не уехала. А потом на улице стало тихо. Постучалась мама. Вошла и встала у Германа за спиной, положила ему руки на плечи. Он вцепился в шапку.

– Что с Бутылей сделают?

– Просушат, подлечат, мозги вправят.

– На веревках просушат?

– Да нет. Он пил слишком много, у него от спирта мозги размякли и набекрень съехали. Теперь их на место поставят. Ты испугался?

– Бутыля не опасный.

– Я тоже так думаю.

Герман обернулся к маме.

– Они похоронят его черепаху?

– Наверно.

– Он просто случайно на нее наступил.

– Я тоже так думаю.

– Не заметил и наступил. У Бутыли вечно темнотища.

18

Герман укрылся в своей комнате. Спать лег со светом. В темноте роится слишком много мыслей; даже когда горит лампа и светится глобус, мысли все равно лезут в голову, прокладывают свои муравьиные тропы через уши и ноздри и сооружают из вопросов целые муравейники. Как может время лечить все? Разве у него есть медсестра и белый халат? Почему тогда оно не вырвет себе зуб? Какого роста самый высокий карлик? Почему живот наедается быстрее глаз? Время идет внутри или снаружи? Или все-таки проходит мимо?

Волосы выпадали – каждую ночь, Герман уже привык, по утрам он вынимал их из шапки, складывал в гербарий и убирал в нижний ящик. В окошках рождественского календаря он каждое утро находил новую мелкую зверюшку, ни на что не пригодную. Иногда он думал: вот бы залезть внутрь окошка и затеряться в лесу, что позади оленей. Вся квартира пропахла рождественской выпечкой семи разных сортов, окна украсились красными звездами, и по воскресеньям зажигались и сгорали свечи адвента[16].

Ему все же пришлось сходить в школу на зачет за полугодие. И на этот раз он невидимкой себя не ощущал. Но все равно было не по себе. Теперь каждый предлагал понести его портфель, норовил отдать ему самый вкусный бутерброд из своего завтрака, придержать дверь, угостить лимонадом и поменяться марками, хотя марки Герман не собирал. Им теперь меня еще жальче, думал Герман. Им так меня жалко, что они заповеди вспомнили.

Сам он вел себя так, будто все вокруг стали невидимками, – проверенная тактика.

Одна только Руби повернулась к нему спиной и ушла в угол. Ну и ладно. Герман решил тоже ее не замечать.

Появился Боров и первым делом обратился с приветствием к Герману. Тот как раз заливал чернила в непроливайку и смотрел на нее, но обойти взглядом Борова не так-то просто. Он раздулся еще больше, заслоняет доску во всю ширину, а сейчас наверняка рождественских марципановых поросят вовсю лопает. Боров трижды предостерегающе постучал указкой по столу, хотя класс давно примолк, и стал читать текст для изложения. Все навострили уши, как радары. Герман поначалу не понял, нравится ли ему история. Но чем дальше читал Боров, тем яснее становилось, что ничуть не нравится. Потому что эта история не может быть правдой. Он решил насажать побольше ошибок и изменить конец.

Боров закрыл книгу, сел за стол и прикрыл один глаз, зато второй обшаривал класс, не моргая. Герман принялся писать: