Германия. В круговороте фашистской свастики

Немецкий рабочий двадцатого века — не революционер и не интернационалист. Несмотря на наличность в нем развитого классового сознания, он — государственник и патриот. В 14-м году он шел умирать за отечество на полях сражений рядом с юнкером, буржуем, интеллигентом и крестьянином, а в 19-м страдал, как и они, хотя и не вместе с ними, болью патриотических обид. Будучи рабочим, он продолжает быть немцем. Будучи рабочим и сочувствуя социалистической идее, он далеко не чужд так называемой «мелкобуржуазной психологии» и не чувствует себя бесправным отщепенцем капиталистического общества. Изменить состояние его духа могли бы лишь большие исторические перемены и переломы объективной структуры этого общества. В 19-м году, после войны и поражения, его душевное равновесие было поколеблено. Его охватила ненависть не только к версальским насильникам, но и к отечественному старому режиму, доведшему родину до катастрофы. Он загорался радикальными настроениями, психологически близился к революции большого масштаба. Но тут традиционное его руководство, воплощавшее собою его собственный вчерашний день, сумело направить разлив его возбужденных чувств в русло «нормальной» буржуазной демократии. Он выбрал своего Эберта президентом и стал успокаиваться. После 23-го года это спокойствие крепло. Заработная плата последующие годы оказалась не ниже довоенной. Рабочие делили вместе с миттельштандом всевозможные трудности эпохи и сторонились лозунгов революционно-социалистического экстремизма — социальной революции и пролетарской диктатуры. Революция не представлялась им перлом создания, они предпочитали ей спокойную жизнь и мирное развитие. Семена социал-реформизма падали на благодарную почву; да ведь и сами они в значительной степени являлись плодами этой почвы.

Пришел кризис, принес массовую безработицу, понижение заработной платы и прочие беды. Появился многочисленный люмпен-пролетариат, немедленно взятый в обработку и наци, и коммунистами. Но основное рабочее ядро и тут, в общем, туго поддавалось радикализации, оставалось верно социал-демократии, фатально ведшей его формально-демократическим трактом в Потсдам и Третью империю.

Но коммунисты? За ними, как сказано, шли безработные, ими увлекалась там и здесь рабочая молодежь. Последние годы принесли им значительные количественные успехи. На общих выборах 1930 года они собрали четыре с половиною миллиона голосов, на выборах 1932 г. около шести миллионов, причем Берлин дал им 860 тысяч. Их влияние в рабочих районах росло. Углубление кризиса, социальное отчаяние могло привлечь на их сторону и основные массы пролетариата. Но дело до этого не дошло.

В то время как решающее рабочее ядро продолжало поддерживать социал-демократию, фашизм, овладев мелкой буржуазией и вступив в союз с плутократией, оспаривал у коммунизма также и рабочую, вернее, безработную аудиторию. Демагогию социального радикализма он умел сочетать с прямыми и сочными патриотическими лозунгами, умеющими звучать и в пролетарских немецких сердцах, особенно молодых. К этому нужно прибавить, что руководство германской коммунистической партии не могло похвалиться выдающимися фигурами, а за последние годы оказалось, кроме того, обессиленным внутренними раздорами, также репрессиями, павшими на долю троцкистов и правых уклонистов. Суровый режим Коминтерна давал основание врагам обличать в безличии и бесцветности германских коммунистических лидеров и их выступления. Но определяющие причины слабости партии нужно искать, конечно, не в этом, а в общих условиях социальной жизни германского рабочего класса и всей Германии.

Последние выборы 5 марта показали, что и социал-демократия, и (с некоторым ущербом) коммунизм сохранили еще за собою свои массы. Но массы коммунистические, в силу их социальной расщепленности и неустойчивости, оказались бессильны для большого революционного действия, массы же социал-демократические, по-видимому, не ощутили в нем и нужды. «Мы безоружны, но не потеряли чести», — заявил в заседании рейхстага 23 марта социал-демократический лидер Вельс. Можно по-разному оценивать второй тезис этой фразы, но трудно оспаривать основательность первого. Жалкая, безвольная пассивность социал-демократических вождей объясняется не только их персональными умонастроениями (тоже, разумеется, не случайными), но и состоянием масс, за ними стоящих, создавшимся соотношением социальных сил. Недаром март 1933 года очевидцы немецкой действительности так часто уподобляют августу 14-го. Нельзя недооценивать острого припадка патриотической, даже шовинистической страсти, охватившей ныне всю страну и сметающей преграды на своем пути.