Германия

А через неделю Игорь Владимирович прыгал по коридору школы, потрясая над головой листочком.

— Прошла, прошла, прошла!

В школу вызвали маму, долго с ней беседовали. Когда она вышла из директорского кабинета вместе с Игорем Владимировичем, я как раз отпросилась с алгебры, чтобы подслушать под дверью директорской.

— Вот она, наша гордость! — воскликнул Игорь Владимирович.

Мама заулыбалась.

Родители согласились отпустить меня с незнакомыми ребятами из другой школы, с чужой учительницей в Германию удивительно легко. Игорь Владимирович эту учительницу знал лично и уверил: я в надежных руках. Еще он сказал, что эта программа — неделя языковой практики в Йенской школе — пойдет мне на пользу.

— Когда уезжаешь? — спросил меня Пашка накануне отъезда.

Только сейчас, после этого вопроса, я поняла, отчего противилась экзамену, отчего неохотно собирала вещи в новенький чемодан, который мне подарили родители.

«Я уезжаю в Германию» — эти слова с давних пор были какими-то… зловещими…

В самолете стюардессы и стюард оказались немцами. Ольга Эмировна объяснила мне, что авиалиния немецкая, вот и работают тут немцы. От ребят, Карины, Максима и Сании, я держалась в стороне. Они друг друга знали. Про линию эту они тоже знали и посмотрели на меня искоса, когда я спросила. Быть не в своей тарелке очень неприятно. Хочется стать салфеткой на сиденье, багажной полкой, хочется выбить иллюминатор, чтобы тебя выдуло из самолета на свободу…

Место мне досталось рядом с Кариной, но она еще в зале ожидания уговорила Максима поменяться с ней посадочными талонами.

— Я Макос, привет, — протянул Максим мне руку, когда мы пристегнули ремни.

— Я Дильназ, — протянула я руку в ответ. — А почему Макос, а не Макс?

— Потому что Макос-кокос. А я люблю кокосы, — улыбнулся он.

— Ты пробовал настоящие кокосы?

— Нет, только «Баунти». Любишь «Баунти»? — Он подмигнул.

— Да. — Мне вдруг стало легко.

— Круто, что не с этой грымзой сижу. — Максим кивнул на Санию. — А то лететь-то далеко.

— Мне показалось, ты не хотел пересаживаться…

— Поломаться нужно обязательно, чтоб не подозревали!

Я засмеялась. Оказалось, что чужая тарелка может стать наполовину твоей.

— Ты из деревни, я слышал? — Макос откинулся на спинку кресла.

— Да, — сказала я неуверенно.

— Там у вас, наверное, круто! — Он сжал ручки кресла.

— Ты чего?

— Не слышишь, что ли? Скоро взлетаем.

Двигатели набирали обороты, все вокруг загудело.

— Ну и что? — удивилась я. — Это же здорово!

— М-м-м…

— Ты что?

Самолет оторвался от земли, слегка качнувшись. Макос закрыл глаза.

— Ой!

Внутри меня все подпрыгнуло и упало на место. Мне это очень понравилось. Ощущение парения, ощущение свободы. Я уставилась в иллюминатор, наблюдая, как дома и машины превращаются в маленькие точки, а огромные поля — в смешные квадратики.

— Макос, смотри, как красиво! — воскликнула я.

Но Макос не открыл глаза. Он зашевелился только тогда, когда самолет выровнялся.

— Ты что-то бледный такой! — испугалась я. — Позвать Ольгу Эмировну?

— Она знает… — выдохнул Макос, облизывая губы.

— Что знает?

— «Что», «что»!.. Что я боюсь, — буркнул он.

— Боишься? — С того момента, как Макос со мной заговорил, во мне родилось какое-то радостное чувство. И это чувство сейчас сбилось в плотный сгусток, запрыгало внутри и прорвалось смехом.

— Не смешно! — сердито произнес Макос.

Но я не могла остановиться.

— Не смешно, — сказал он еще раз. — Не смешно, — повторил он в третий раз и тут же засмеялся сам.

— Кокосы боятся падать! — еле выговорила я сквозь смех.

— Тебе не понять, ты вон наслаждаешься! — улыбался Макос. — Ты первый раз самолетом?

— Да, а ты?

— Я уже летал. В Болгарию к родственникам. В Москву и Милан на соревнования по танцам.

— Уже летал — и боишься? Вот трус!

— Это не трусость. Это внутреннее. Ничего поделать не могу.

— А что за танцы?

— Ну, я танцор. Бальные танцы. — Макос подмигнул. Это его подмигивание было каким-то… Необычным и успокаивающим. Словно он знал, когда мне становилось не по себе, и специально подмигивал, как бы говорил: «Все хорошо, расслабься».

— Бальные!.. Здорово! — прошептала я.

Папа любил смотреть бальные танцы по телевизору, и я примерно представляла, что это такое.

— Ага, круто!

К середине полета мы уже поговорили обо всем: о полях, о клевере, о коровах и дойке, о том, как сильно Макос хочет собаку, но ему мама не разрешает, о танцах и нескольких кружках, в которые ходит Макос. При каждом легком качании самолета Макос хватал меня за руку и выдыхал:

— Падаем!

Мужчина впереди нас постоянно заказывал коньяк и скоро сильно захмелел. Мы, может быть, и не заметили бы его, если бы он не стал громко, на весь салон, требовать добавки. Стюард вежливо объяснил ему на английском, что больше нельзя, что уже достаточно. Но мужчина настаивал. В конце концов, когда стюард уже пошел прочь от пьянчуги, тот крикнул ему вслед:

— У-у-у, фашист! Фашистская морда!

Макос сжал ручку сиденья и нахмурил брови. Фашист на любом языке «фашист», и по глазам стюарда, который обернулся в сторону мужчины было видно: он понял.

Шиллер