Германия

Я села прямо на землю, возле того самого пня — остатка дуба Гёте. К такому я не была готова. Я боялась Бухенвальда, боялась, что вся моя ненависть к Германии наконец прорвется. Вырвется наружу болючим комом и потопит мою любовь к Шиллеру, к Бетховену, к немецкому языку…

Но сейчас я чувствовала не ненависть, а жалость. Германия кричала, билась в судорогах, выла от боли. Мне вдруг захотелось ее обнять, простить ей всё: и потерянного Сашку, и Витю, прощения у которого я никогда уже не попрошу, и тетю Люду, которая никогда больше не пройдет мимо моего дома с мешком клевера на плечах, и спиленный турник, и умершую Ладу, и дядю Юру, который повесился, не сумев побороть меланхолию и стресс. Но самое главное, я готова была простить Германии треснувшую дружбу, простить Свету с Эрикой, которые перестали мне писать… Может быть, потому, что это была чужая страна? Может, потому, что чужая страна раскаивалась? А может, потому, что страна ни при чем? Германия вдруг стала другой… Мне захотелось ее обнять, крепко-крепко, как я обнимала маму, когда брата посадили за воровство велосипеда. Мне захотелось ее… полюбить…

— Ты в порядке? — Макос потянул меня за локоть, желая поднять с земли. — Смотри. — Он показал на старушку в инвалидном кресле, для которой внучка капала лекарство прямо в бутылку с минеральной водой. — Кажись, она отсюда. Или где-то рядом была…

После этой экскурсии нас нашел учитель немецкой школы, Дитмар, и мы направились к автобусу. Мы проехали совсем немного и остановились. Дитмар повел всех к главному памятнику. Памятнику, который изображает пленников, измученных, изможденных, вскинувших руки ввысь в знак освобождения, в знак победы. Мне показалось, будто им приказали. Снова… Приказали! Радоваться, поднять руки…

По ступенькам мы быстро спустились вниз, ходили от одной плиты к другой, слушали тихий говор Дитмара. А когда стали подниматься обратно, он взбежал на несколько ступеней и сказал:

— Этот памятник сделан в низине специально. Чтобы мы прочувствовали: попасть сюда было легко, а выбраться — почти невозможно.

И шаг за шагом это чувство наполняло нас. Разноцветные ромбики, нашитые на одежду, тысячи судеб, надпись маркером на одной из плит: «Евреи и цыгане ведь такие же люди, как мы», пытки, казни, опыты… Лес, пропитанный немецкой культурой, где Гёте писал, где он гулял, дуб Гёте, который хранил надежду в сердцах пленников, буковый лес — тот самый, что дал название концлагерю, потому что предыдущее слишком напоминало о Гёте…

Кто такой все-таки фашист? Немец? Или ставший полицаем русский? Есть ли у фашиста национальность? Есть ли у него лицо? Жалко ли тех гитлеровцев, которые кончали жизнь самоубийством, потому что больше не могли так жить? Или не жаль, потому что что-то они все же успели натворить? Отличаемся ли мы от фашистов сейчас, когда делим друг друга на национальности, когда осталось презрительное слово «жид» и все еще живет недоверие к цыганам?

Мой дед прошел войну. Но от него у меня не осталось ничего, ни одной из многочисленных наград. Их все растерял папа.

«Дедушка говорил, что все эти награды — простые побрякушки, а жизни никому не вернуть», — рассказывал он. Только эти слова остались у меня от воевавшего и отличившегося дедушки. И ни толики ненависти. Я обрела эту ненависть сама, собрала по крупицам, слепила из нее меч и готова была рубить. Но в итоге не нашла кого…

Я шла к автобусу и думала. Запуталась в мыслях. Их было много, слишком много. Но одна мысль жирной полосой проходила через всё: Германия больше мне не враг. Настрадавшаяся, не всеми понятая, с постоянным чувством вины… Германия — мой друг, которого я уже люблю, которому я все простила…

Бетховен

— Я хочу в Бонн, на родину Бетховена, — сказал Макос за ужином. — Очень хочу.

— Бонн же в другом конце! — Я набила рот колбасой и едва выговаривала слова.

— Ну и что!

— А я в Вену хочу: он там дольше жил.

— Вена, Вена… — Макос был не в настроении. — Он родился в Бонне. В Бонне он страдал…

— В Вене тоже… — Я налила яблочный сок из графина и разбавила его минеральной водой.

— Ты не понимаешь! — воскликнул Макос обозленно и встал. Развернулся и стремительно зашагал к выходу из зала.

Я бросила колбасу и сок и помчалась за ним.

— Ты чего? — потянула я Макоса за плечо.

— Ничего. — Он был то ли зол, то ли расстроен — я не могла понять.

— Нет, скажи!

— Я в Бонн хочу…

Вечером мы собрали в рюкзак Макоса вещи, наскребли денег и осторожно вышли из гостиницы. Поезд отъезжал от вокзала в 23.00. Через несколько пересадок, часам к 11.00, мы должны были приехать в Бонн — Макос все рассчитал. Его странная нервозность прошла сразу, как только мы вышли из гостиницы.

— Ты знаешь, я вообще-то не из Казахстана, — сказал вдруг Макос, глядя в окно, в ночь, когда я уже почти заснула у него на плече.

Мы как раз пересели в поезд до Айхенберга, и до следующей пересадки у нас было два часа.

— Что? — Я протерла глаза и заулыбалась. — А откуда? С Марса?

— Нет. — Макос серьезно посмотрел на меня. — Я из Болгарии. Мой отец — посол.