Германия

Я уставилась на Макоса и не могла понять: он шутит? Или правду говорит?

— Я не шучу. — Он подмигнул. — Я в Казахстане третий год всего лишь. До этого мы два года в Киргизии жили, а еще раньше — в Узбекистане.

Я молчала. За окном проносилась ночная Германия: леса с черными деревьями, словно вставшими на дыбы, желая уберечь, сохранить, защитить все ночные тайны и чудеса; скалистые горы, которые казались великанами, сжавшими кулаки…

— Я понимаю тебя, — говорил Макос. — Ну, то, что ты этих… Ну, подруг своих забыть не можешь… Я вот тоже… Я многих забыть не могу.

— М-м-м… — Сон улетучился, а в горле нарастал ком.

Мне вдруг захотелось биться в истерике, пинать всех и плакать. Макос тоже уедет? Кто теперь будет виноват? Германия, которая нас познакомила, или та страна, в которую в следующий раз отправят отца Макоса?

— Знаешь, что самое плохое? — Макос прижался головой к оконному стеклу. — Я ведь никого забыть не могу. Постоянно думаю, как оно было бы, если б я не уехал из Болгарии много лет назад. Или из Узбекистана… Или из Киргизии… Были бы у меня друзья?

Я отвернулась.

— Дильназ, вот мы с тобой — мы друзья?

Я сглотнула слюну, надеясь загнать ком обратно. Хватит уже слёз из-за расставаний!

— Наверное, — проговорила я, все так же отвернувшись.

— Давай заключим пакт. — Макос протянул руку. — Или как там?.. Договор! И подпишемся кровью. — Он засмеялся.

— Договор? — Я посмотрела на протянутую руку.

— Да! Что никогда не забудем друг о друге и никогда не перестанем друг другу писать!

Я протянула руку в ответ:

— Два раза в неделю!

— Два раза в неделю обычной почтой и три — электронной!

— Каждый день в скайпе!

— Согласен! — И Макос пожал мне руку.

— А кровью подписываться не будем? — Я повеселела.

— Будем! — И Макос полез в рюкзак. — Вот… — Он достал толстую книгу в зеленой обложке. — Ты читала «Чернильное сердце»?

— Да. — Я внимательно смотрела на обложку книги, узнавая оформление. — На русском.

— А «Чернильную кровь»?

— Нет.

Макос написал внутри книги: Für meinen Freund von deinem Freund[12], — и протянул ее мне:

— Вот, вторую часть читай на немецком! Я подписался кровью.

Я взяла книгу и не знала, радоваться ли. На немецком я ее вряд ли осилю.

— А я? Мне как подписаться?

Макос откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Макос!

— Сама решай. Я вот подписался.

Желтые стены дома Бетховена светились и грели, когда мы наконец до них добрели. Шел сильный дождь, и мы с Макосом промокли до нитки.

— Ты почему Бетховена любишь? — спросил Макос шепотом, когда мы поднялись на второй этаж ветхого старинного дома.

— Ну, мне музыка его нравится. А еще наш учитель по немецкому всегда говорит: «Для того чтобы полюбить произведение, нужно полюбить человека», — ответила я.

— И?.. — Макос нахмурил брови. — Не вижу связи.

— Ну, так он нас с Гёте знакомил, потом с Шиллером. И Бетховена я поняла и полюбила, только когда его биографию прочитала.

— Ясно. То есть тебе его жаль, и поэтому ты его любишь?

Я задумалась. Почти так. Но было и что-то другое.

— Когда я слушаю его музыку… Я будто понимаю его, его состояние… Ну не знаю, Макос! Просто мне часто кажется, будто он разговаривает со мной своей музыкой, как Шиллер — текстами.

Я глянула на Макоса, боясь его насмешливой улыбки. Но он не улыбался. Он как-то грустно смотрел в окно.

— Он разговаривает. Он приказывает. Он просит о помощи. Он делится радостью, кричит, смеется, плачет, рыдает… — перечислял Макос тихо. — Все они так. Но не каждого мы можем услышать.

— А ты почему его любишь? Тоже его слышишь? — оживилась я.

Макос не ответил. Он просто прижался щекой к стене и закрыл глаза.

На сувениры у нас денег уже не хватило. Мы вышли в сад. Фотоаппарат сильно намок, но все еще пыжился и фотографировал. Макос подошел к дому и дотронулся до стены рукой.

— Отец когда-то давно, мы тогда еще в Болгарии жили, заставил меня заниматься танцами. Я боксом хотел, а он на танцах настоял, — проговорил он.

— Танцами? Отец? — Я удивилась. — Ого! Странный он у тебя.

— Он просто сам в детстве занимался, но что-то там у него не получилось…

— Так ты не хотел бы танцами заниматься?

— Раньше да, а сейчас… — Макос грустно посмотрел на меня. — Я очень люблю танцы. И очень хочу танцевать, хочу участвовать в соревнованиях, но…

Макос облокотился о стену и посмотрел наверх. Дождь хлестал его по лицу.

— Что — но? — Мне показалось, что то, о чем Макос молчит, очень важно. И я обязательно должна об этом знать.

— На последних соревнованиях у меня случился приступ, ну… судороги… Я прямо во время танца упал…

Я встала к стене, поближе к Макосу.

— Врачи говорят — эпилепсия…

После этих слов я вдруг стала понимать, что за таблетки Макос пил несколько раз в день, когда думал, что его никто не видит.

— То есть ты не можешь заниматься танцами? — Я схватила Макоса за руку.

— Могу, — улыбнулся он. — Но… боюсь…

Дождь струей стекал с угла крыши, бил по розам, обвившим решетку на окне. Я чувствовала, что должна что-то сказать, как-то поддержать.

— Макос… — начала я.

Но он меня перебил: