Германский вермахт в русских кандалах

— А так и помер. Девять дней отмечать скоро будем, Царствие ему Небесное… А ты вон когда вспомнил! Друг, называется…

«Пахомыч, миленький, прости, пожалуйста!» — прошептал Валерик, подняв к небу глаза.

«Если меня на небо заберет Господь, ты вон на те Плеяды погляди, их еще Стожарами зовут. На одну звездочку там прибавится. А я на вас оттуда гляну через звездочку, как в дырочку-щелочку. И все будет как в песне: «Мне сверху видно все, ты так и знай…» И меня не забывай. Нет-нет, да и глянь на небо. Когда хорошо тебе будет, ты глянуть на небо забудешь, а вот когда трудно!..»

— А если не заберет?

— Господь забирает к себе всех солдат и войной поврежденных… Заберет. У Него как в Уставе… Расписано все. В этом деле, браток, не бывает осечки.

— Пахомыч, миленький, мне плохо без тебя, — не замечая слез, протяжно проскулил Валерик, глядя в звездное небо.

Впервые ему не было страшно говорить и думать об умершем, наверно, потому, что покойником его не видел. Он в памяти Валеркиной живым остался. И превратился в звездочку небесную, как обещал.

Все печальным и скучным стало без Пахомыча. И даже котенок Ничейный, из кустов, подбежавший к Валерику, такой «побольшевший» уже и пушистый, не радовал.

И с паникой в душе он вспомнил, что долго так мамка домой не приходит! И одиночества холод почувствовал. И осознал, впервые может быть, что люди, тебе дорогие и близкие, могут уйти насовсем, незаметно и тихо, когда ты сам безоглядно счастлив и переполнен бесконечной радостью.

Бабушка Настя

— А я ж тебя, внучек ты мой, все жду-дожидаюсь, — на крылечко барака вышла бабушка Настя. — Что ты никнешь один-одинешенек на приступках холодных! Заходи-ка, милок, да будем вечерять. Похлебаем сырокваши с «дубовой кашей» и в люлю, спать-почивать… «Дубовая каша» — значит, перловая.

— А «сырокваша» — это что? — повеселел Валерик.

— Это сквашенное молочко сырое, не топленое и не кипяченое.

— А мамка это называет простоквашей, а тетя Гера — кефиром.

— Оно и то и другое хорошо, внучек ты мой. Бери-ка ложку да придвигайся к столу, а то уже сундук тебя ждет-дожидается.

После ужина бабушка Настя показала Валерке сундук, сняв с него покрывальце лоскутное:

— Вот ты глянь-ка, какой он старинный! Солдаты спасли от пожара да мне и отдали. Сам сундук был пустым, а в скрыне его лялька лежала, куколка детская. Я потом отдала ее девочке, сиротиночке-беженке, хоть и привыкнуть успела к куколке той самодельной… Тяжко бывает и больно, когда добрую вещь потеряешь, а когда вот подаришь с добром — на душе благодать.

— А я не дарил, — шмыгнул носом Валерик. — отняли детдомовцы.

И бабушку Настю спросил:

— А мой Бог их накажет, бабуля?

— Что ты, внучек ты мой! Что ты! Горше нет наказания, чем отца-мать потерять! Куда ж их наказывать больше, сиротинушек бедных? Нельзя! Над ними сама Богородица-Матушка ходит в заступницах.

— А что ж они бандитствуют? Отнимают да еще и плюются!

— В том вины ихней нету, внучек ты мой. Виноваты наставники ихние да горе наше военное. Мог бы и ты стать детдомовцем, да миловал Бог.

Бабушка крестится и шепотком читает «Богородицу».

— А Пахомыч зачем так умер?

— Как это, «зачем так умер?» Помер, как все, только в больнице. Его «скорая» чуть довезла. А помер… А все оттого, что Господь ему столько той жизни отмерил на белом свете гостить.

— А почему гостить, а не жить, бабуля?

— Дак живут, внучек ты мой, там, где жисть протекает вечно. Где некуда спешить. Где радость сплошная, без воздыханий и горестей. Только вот жисти такой нигде на земле теперь нету. Да и на кой она сдалась, житуха такая! Собака от жисти такой, и та от жиру бесится…

К ночи готовится бабушка Настя: вот лампадку затеплила перед иконой, занавеской оконце задернула, взяла дверь на крючок и попутно рассказывает:

— Я по бедности, внучек ты мой, робею перед ценами, а нищим да убогим подаю. А мученику нашему Евгению хотела рублик дать, дак не берет! «Я, — говорит, — милостыню не прошу. Чарку водочки, бабушка добрая, за здоровье твое — я выпью! А милостыню нищим отдай!» Во, какой гордый! — заостряет подбородок бабушка. — С копейки, — говорю, — с маленькой, капитал собирается. А он хохочет: «Капитал собирать моей жизни не хватит! Вот что государство даром сделает, так это меня похоронит, когда копыта отброшу. И все будет чин-чинарем!»

И бляху с мухою добавил.

Постелив Валерику постель на сундуке, предложила:

— Пока мамка твоя правду ищет, переходи-ка, внучек, ко мне жить. Дак вместе нам будет дружней.

И перешел Валерик к бабушке Насте на сундук ночевать, да и жить остался. И новые обязанности принял с радостью. Стал ходить за водой на колонку, что поставили перед бараками; за хлебом выстаивать очередь, которую бабушка занимала еще до часу того раннего, когда хозяйки в стадо коров выгоняют. Научился у бабушки чистить картошку, «чтоб сходила с ножа шелупаечка ленточкой тонкой, как бумажки полосочка». Научился владеть керосинкой и картошку варить к тому часу, когда бабушка с рынка приходит.

О потере своей было горько и стыдно кому-то рассказывать, но Фрицу пришлось рассказать.

— Детдомовцы? Вер из дас?