Германский вермахт в русских кандалах

— Кто такие детдомовцы? Беспризорники бывшие, — с неприязнью поведал Валерик. — Их милиция повылавливала по вагонам да станциям разным, и теперь они в детском доме живут за забором. Шпана…

— Матка нихьт? Батька нихьт? Йа?

— Да, никого у них нету! Ни матки, ни батьки!

— О-о! Детдомовцы! — с пониманием кивает головой Фриц. — Матка нихьт, батька нихьт. Елки-палки! Жалко зачем? Другой делать?

— Нет, — замотал головою Валерик. — Никакого другого не надо.

После потери Валеркиной ребятня барачная еще потарахтела самоделками, на самолеты не похожими, и делом настоящим занялась: в лесу созрели ягоды, пошли грибы.

Ходил и Валерик с ребятами. Грибы приносил и малину, чернику и бруснику, а потом подошла и дурника. Так называлась по-местному голубика-ягода.

Бабушка Настя сушила все, что он из леса приносил.

— Зима — поедаловка жадная! Все подъест, подберет! Так подъест, что запасов тех мало окажется, — говорит, разминая картошку. — Чуешь, чем пахнет?

— Керосином, — нюхает воздух Валерик, глаз не спуская с кастрюли с картошкой.

— Что керосином — то ясное дело. Этим добром все бараки воняют. По всему свету белому дух, наверно, один… А я вот про это. Про картошку толченую. Нима знать, как толченку люблю, и нет от нее никакого спасу! Летом люблю со сметаной. Зимой — люблю с салом поджаренным да лучком позолоченным, да огуречик соленый мелко-мелко скрошить и дать припуститься ему на сковородке, чтоб он с сальцем да луком сдружился. И тогда вкуснотищу эту в картошку толченую влить да и вымешать! За ухо не оттянешь! А мне без зубов в самый раз. Съела бабушка зубы, остался язык да губы…

— А у нас картошка получается невкусная, — вспоминает Валерик. — Сверху как кисель, а в середке — сырая.

— Потому что мамка твоя больно быстро в коммунизм торопится. А надо на медленном огне. Это сначала на сильном, а как закипит, фитилек убавь, и нихай млеет. Тогда и керосину меньше спалишь, и картошка созреет как надо. И вкусной будет, и духмяной… Только главное помни: когда варишь картошку — никогда ее не соли! Иначе картошка свой вкус потеряет, а ты не прочувствуешь радости должной. Да не забудь в картошку, пока варится, головку репчатого лука положить. Нечищенного репчатого лука. Раз несколько слегка надрезать луковицу вдоль. А сварится когда — лучок убрать… Бери-ка ложку да садись: будем толченку эту есть да смаковать. Со сметаной! Смашная! За ухо не оттянешь…

— А «смашная» — это как?

— Вкусная, значит… Да вот огурчики соленые бери. Прошлогодние, правда, зато не купленные, а Коротчиха угостила. Огурцы у нее — монастырской засолки! Потому, что подвал холоднющий…

— Бабуля, а ты…

— Когда я ем, я глух и нем! Такой у нас порядок за столом! — с наставительной улыбкой обрывает его бабушка, и ложку, как свечку, держит, и глазами показывает, чтобы ел и помалкивал. — Да не хватай, внучек ты мой, не спеши: еще подбавлю.

«Это она просто так ложку держит, — успокаивает себя Валерик. — Будто вот звезданет по лобешнику! Шутит. Она бабушка добрая».

И вдруг от мысли, внезапно возникшей, жевать перестает и, запрет позабыв, со слезой навернувшейся бабушку спрашивает:

— Бабулька, а если б не ты, куда б я тогда?

— А ты ешь да ешь, сыночек ты мой, — говорит она голосом тихим. — Не робей. «Мы просто так не пропадем и на войне не затеряемся, а если Родина прикажет — мы без патронов отстреляемся!»

И глазами светится бабушка Настя, и поясняет, забыв про запрет:

— Так всегда говорили девочки-снайперки наши. Целый взвод. И все, как одна — доброволки! А красавицы были какие! Что там артистки твои! Многие погибли, Царствие им Небесное… А вот светлая память о них вместе с нами живет… И ни одна из них в плен не отдалась: или гранатой подрывались, или из наганчика застреливались…

— А зачем?

— А чтобы в плен не попадать, да мук не принимать, да чтоб хвашисты грязные не надругалися над ними… А что ихних снайперок, немецких, дак и в мешках приносили спеленатыми куклами, и так приводили. И в слезах, и в соплях! Глядеть было гадко.

— Если ты воевала, то где ордена и медали твои?

— Э-э, внучек ты мой, орденов я не навоевала, а вот только медалька одна. Это главврач, наш хирург, за труды мои… «За боевые заслуги» государство меня наградило, хоть я ни разочку не стренула…

— А что ж ты не носишь, когда на Девятое мая все носят?

— Дак они ж воевали, кто носит. Им Слава, и Честь, и Почет, заступникам нашим. А медалька моя — это память про тех, кому я помогла, как могла… Моя скорбная память о сыночках моих и Никитиче…

— Бабуля, все бараки зовут тебя бабушкой. А ты, если по-правдашнему, то бабушка чья?

— Дак если по-правдашнему, то ничья, — вздыхает она.

— А так не бывает, — в глаза ей заглядывая, наставительно шепчет Валерик. — Если ты бабушка, значит чья!

— Оно-то так, — кивает головою бабушка, — а на самом деле я бабка ничейная. По старости в бабушки вышла…

— Тогда нашей будь! — нашелся Валерик. — Я теперь всем скажу, что ты — бабушка наша.

— Ну, нихай будет так, — соглашается. И, дождавшись, когда он картошку доест, обещает: — А трошки погодя чайку попьем с подушечкой-конфеткой…