Германский вермахт в русских кандалах

Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды, задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с выпирающими костями больших, загнутых пальцев. «И куда все подевалось?»- подумала она без всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да вспомнить не могла.

Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.

В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают ребенка, покачивалась.

Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.

— Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная, — подсела к ней Надежда. — Говорила тебе, дурочке: «Намотай на лямку тряпок побольше», дак не послушала. Девки, — обратилась она к бабам, — давайте за плуг ее поставим: грудь дурочка намулила.

— Наподбрикивалась, — присела перед Верой Дуриманиха. — Покажь.

Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..

— Во-во, — осуждающе сказала Дуриманиха. — Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас, девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое: здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…

И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:

— Марш за плуг!

— Не пойду я за плугом. Сказала — и все…

Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.

— Вот горбачевская порода, — покачала головой Дуриманиха. — Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за плугом.

— У-у! Так, так, так! — затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте, топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами, тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.

Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.

И слово «колхоз», может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на будущее счастье и удачу.

Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.

Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам своим верить не хотели.

— Что ж, девки, — с тихим вздохом подытожила Дуриманиха, — когда и они нас разглядывают, как вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.

Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в прибрежных кустах.

Пришло время самим борозду начинать.

А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое начало соловья над речкой.

И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:

— Может, завтра запашем? — И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли… И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.

Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:

— Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть бабам твоим замордованным. Смилуйся, Царица Небесная! Одна ты заступница наша…

А вслух добавила раздумчиво и ласково:

— Дак, может, и хватит на сегодня… Да и звонило вот-вот ударит: по солнцу видать…

Но вместо ожидаемого звона, тронули тишину робкие удары топоров. То, сохраненный бабами, мужской молодняк деревни под началом Никифора и Поликарпа, начал строить свою новую Красуху.

— Чуете, девки! — навострила слух Дуриманиха. — Сладил-таки Никифор топоры! До утра не дотерпели! На ночь глядя, ухватились за работу!

Бабы к деревне обернулись, а глухонемая опять за речку тычет.

А там, от прибрежных кустов лозняка, уже с другой стороны пахони, тяжело поднималась по косогору Гарпинина упряжка.

И вспомнилась Дуриманихе колхозная сходка перед посевной, когда Гарпина, с церковной паперти тряхнула кулаком:

— Фрицы спалили нашу Красуху! Скот сожрали! Детей наших согнали на проклятую чужбину! Постреляли! Попалили все! Гитлер нас уже похоронил. Дак нет же, фашицкая твоя морда! Не быть по-твоему! Пока хоть одна русская баба живет на этом свете, будет жить и Россия!

И, опустив руки к подолу, негромко добавила всхлипывающим бабам: — Одни мы на свете теперь. До самой победы одни. Хоть плачь, хоть не… Так что и сеять нам, и строить нам. И земельку на себе пахать, тоже нам. А там, Бог даст, государство поможет…