Германский вермахт в русских кандалах

И, глядя сейчас, как путается ветер в подолах Гарпининых девок, поняла Дуриманиха, что не уйдут ее бабы сегодня с поля, пока не запашут последнюю картофелину в своей борозде.

— Без перекура пошли, — сквозь задубелые губы, дыханием одним, сказала Вера

— Дак строиться ж надо, девки, — сказала Варвара буднично, как говорила когда-то, что ей надо доить корову или кормить поросенка. — Пора на свет Божий из наших могил.

— Вот что, милые вы мои, — не переставая глядеть за речку, тихо, будто одной себе, сказала Надежда. — Загадала я…

— Что ты загадала? — насторожились бабы.

— А вот запашем эти две борозды, будет у нас счастье…

— Ну дак и запашем, — спокойно сказала Варвара. — Куда ж деваться?

— А нет, до захода солнца надо, — сказала Надежда и замолчала, встретившись с распахнутыми глазами Веры.

Бессловесно охнула Городская. Каким-то чутьем поняла смысл Надеждиных слов глухонемая Кулина и стала еще меньше и незаметнее.

— Ти ты сдурела, девка? — покачала головой Дкриманиха. — Да и солнце уже за лес валится…

— Надя, — тихо выдохнула Вера. Воспаленные губы ее, обшитые тонкими нитками трещинок, были боязливо неподвижны. — Ты правду говоришь?

— Да не сама я придумала, — все так же тихо продолжала Надежда. — Толкнуло меня что-сь… Топоры вот ударили — и толкнуло. Может, и Гарпининых так, — кивнула она за речку.

Вера обвела глазами притихших баб, посмотрела на солнце:

— Дак что ж мы стоим?

— Оно так и так запахать борозду надо, девки, — сказала Варвара, тяжело нагибаясь за своей лямкой. — А ну как заморозок ночью ударит!

И, видя, как приняли бабы Надеждину задумку, похолодела Дуриманиха: «Они ж помрут в борозде за счастье свое, а до захода запашут! И никакие болячки, никакая сила их не остановит!.. Господи Милостивый, детей хоть выпровожу с глаз! Чтоб не бачили, как матки ихние вытягиваться будут!»

И кинулась через пахонь:

— Ну, детки мое, слава Богу! Корзинки теперь в окопчик сложите да с мешочками за травкой идите за гумно… Там сныточка подросла, лебеда, а на выгоне щавелек уже выскочил. Идите, деточки. Надо ж к завтраму что-сь варить… А ты, Василек, — заспешила она, невольно глянув где солнце, — крапивки на борщик собери. Ну, идите с Богом…

Усталой, размеренной походкой шел Васька по лугу к тому месту, где паслась Звездочка. Шел и спиной видел, как влезает в лямку его мать, как прилежно расправляет на груди своей из тряпок и пеньки подушку и как ночью потом, во сне, будет стонать и метаться ее большое, раздавленное плугом тело.

— Да не лугом идите, где кобыла, а проселком! Чтоб быстрей! — кричит вслед Дуриманиха. — И подорожник там! Дак и его нарвите! Да травку переберите, а не чтоб как попало!..

Васька не слышит старуху. Его воображение рисует самый мощный в мире трактор с плугами на все поле и новую Красуху, по самые крыши утонувшую в садах. Все рисуется складно, только бабы Красухинские улыбчивыми не получаются и мужики не хотят снимать с погонами гимнастерок и спускаться на землю с фотографий.

Вроде и нехотя влезли бабы в лямки, а как впряглись, так и замолчали. Вздохнули, как могли глубоко и в который раз под произнесенное Дуриманихой: «Помоги нам, Царица Небесная!»- уперлись ногами в землю, и качнулась она навстречу.

И неисчерпаемое бабье упрямство, простое в естестве своем — выжить, выкормить, — потекло вместе со свежим пластом в истосковавшуюся почву.

Гудят ноги. Просит воздуха одеревеневшая под лямкой грудь. В тяжком напряжении делается каждый шаг. Пашут бабы, тянут за собой никем не изведанную тяжесть. Упорно идут, устремив горящие очи на красный лик заходящего солнца. И такие круги перед глазами, что и глядеть нельзя, и зажмуриться страшно.

Все остановилось! Все замерло!

Остались на свете только бабы, да солнце, да земля, упираясь в которую, крутят они ее и не дают ей остановиться уже который год подряд за эту долгую, проклятую войну.

Последнюю борозду пошли без перекура. Тянет баб вперед, не давая ни упасть, ни передохнуть, Надеждина задумка, Мало уже осталось! Вот и березняк уже!

А багровое солнце, большое, как кровавая мозоль к концу дня, медленно, но заметно уходит за лес.

— Не успеет оно, девки! Не успеет, миленькие мое! — радостным криком заходится Дуриманиха. — Мы допашем первей! Допашем!

И допахали.

И как были в упряжке, так и повалились на землю, отдавшись истоме освобожденного от ярма тела. И не было слаще желания, как прильнув к прохладной пахони, оставаться так — без движений и мыслей.

Сквозь слезы улыбалась Вера; повалившись навзнич, молча смотрела в предзакатное небо Варвара; никого не стесняясь, плакала навзрыд Городская; спрятав в руки лицо, ничком лежала глухонемая Кулина: на коленях стояла перед разостланной косынкой счастливая Надежда; обернувшись к жаркому кресту колокольни, молилась старая Дуриманиха.

Наспех косынку поправив и чтоб не заметили бабы, как дрожат ее пальцы костлявые, в кулачки их свернула.

Да глаза чтоб оттаяли от усталости мутной, взгляд устремила в предзакатную даль окаёма.