Гермоген

«Бездельные люди! Заплутай!» — с горечью думал Филарет, прочитав боярскую грамоту. И немало скорбел о том, что среди этих «заплутаев» временной Боярской думы был его родной брат Иван Никитич. Калека, переживший ссылку, он ожесточился душой и, может быть, из опасения новой для себя беды держался первых в державе вельмож и сурово отмалчивался, когда с ним заговаривали о «мятежном» брате Филарете. «Какой урок жизни! Вельможи — первые при прежних царях — стали первыми изменниками, едва держава начала слабеть, а вера попала в поругание», — думал Филарет.

Душа Филарета устала от скорбей и невзгод. Будущее его было темно, как и будущее его семьи. После того как он отказался писать грамоту Гермогену, Филарета лишили всех благ, коими были приглашение на трапезы к гетману, прогулки по саду, относительно свободное общение с местными ляхами. У него изъяли писчие принадлежности и кормить стали совсем скудно.

Но однажды его неожиданно позвали к гетману Жолкевскому, дававшему перед своим возвращением в родное поместье прощальный обед. За трапезой пан Руцкой стал рассказывать, как якобы раболепно поклонился королю Сигизмунду «пленный» царь Василий. Филарет видел, как все поглядывали на него во время этого рассказа, как бы проверяя впечатление. Он понимал, что паны хотели унизить его достоинство — русского посла, но не ради унижения, как такового, а чтобы склонить его к службе королю, чьё государское счастье как бы подтверждалось и «пленением» царя Василия.

Филарет поднял красивую гордую голову, оглядел панов, сказал:

   — Или царя Василия взял кто в плен? Что-то мы об этом не слыхивали!

И, видя, что гости гетмана ожидают продолжения его речи, добавил:

   — Нам ведомо лишь, что его выдали изменники-бояре...

   — То ваши дела. Мы о них не спрашиваем, — спесиво заметил пан Руцкой. — Но многие тому свидетели, что царь Василий склонился перед нашим государем в низком поклоне и коснулся рукою земли, яко невольник... Затем поцеловал руку короля...

   — Шановни паны! То жартова байка! — с непосредственностью человека, которому набрыдла ложь, воскликнул князь Вишневецкий. Вся его жизнь была замешана на лжи и лицемерии, он был конюшим боярином при Лжедимитрии II, и теперь, когда всё было позади: и политические авантюры, и усердное искание чинов и богатства у ложного царя, — Вишневецкий на миг ощутил потребность в свежем сквознячке. Ему захотелось озадачить гостей гетмана, оттого и продолжал с несвойственной ему прямотой: — Паны требовали, чтобы царь Василий поклонился нашему государю. Это так. Но Василий на это ответил: «Нельзя московскому и всея Руси государю кланяться королю: праведными судьбами Божьими приведён я в плен не вашими руками, но выдан московскими изменниками, своими рабами».

Все с недоумением слушали старого магната. А Вишневецкий, слушаясь одного лишь задора, продолжал:

   — Ей-ей! Так! Своими очами бачив, как Василий приветствовал Сигизмунда лёгким наклонением головы. Был он в светлой ферязи и шапке из чёрного лисьего меху...

И пока гости озадаченно молчали, Филарет неожиданно сказал, обращаясь к гетману:

   — Дозвольте спросить вас, Станислав Станиславович, по какому праву вы взяли русского царя из монастыря, привезли его под Смоленск и представили королю в светском платье?

Все смотрели на Жолкевского. Не слишком ли дерзок русский посол? Жолкевский слегка пожал плечами, но ответил просто:

   — Я взял бывшего царя не по своей воле... А что привёз его в светском платье, так ведь он и сам не хотел быть монахом...

   — Ты не всю правду говоришь, Станислав Станиславович. Правда, бояре хотели отвезти Василия в дальний монастырь, но ты настоял, чтобы его отвезли в Иосифов монастырь, ближе к Польше. И чтобы отвозить царя с братьями в Польшу — на то уряду не было. В записи утверждено, чтоб в Польшу и Литву ни одного русского человека не брать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил...

Но Жолкевский с ловкостью царедворца уклонился от прямого ответа.

Почему Филарет с таким волнением говорил о том, что царя Василия привезли в Польшу в светском платье? Он видел в этом дурной знак. Мирского человека легче погубить, нежели инока, ибо инок принадлежит Богу, а мирской человек — людям. Филарет понимал, что и его спасает от расправы только сан. Но кто знает, как долго будут длиться его муки? Ужели до самой смерти, как предсказал ему однажды волхв?

Не напрасно ли он смеялся над этим предсказанием?

12

Гермоген предчувствовал, что жить ему осталось считанные дни, хотя физически он был ещё достаточно крепок и духовная энергия его не иссякла. Он поддерживал связь с ополченцами, наставляя их и советуя, и всякую свободную минуту посвящал молитвенному служению Богу. Душа его давно просила покоя, но жизнь посылала ему всякий раз новые испытания.