Гермоген

Ядовитое замечание Салтыкова вызвало усмешку Гермогена:

   — Ох и мудрены вы со дьяволом! Раздоры-то в ополчении вы сами сеете. Да молитвами Пресвятой Богородицы всё улаживается в нашу пользу. Вы бы лучше промыслили о своих раздорах. Они не улаживаются, а токмо пуще разгораются...

Салтыков вспыхнул. Он принял эти слова на свой счёт. Между ним и другими боярами-изменниками давно пробежала кошка. Одни завидовали большому расположению к нему Сигизмунда, другие злобствовали на то, что он прихватил себе много поместий да имений и стал самым богатым вельможей. Сам же он злобствовал на торгового мужика Федьку Андронова за самоуправство и за то, что сидел в Думе как равный с боярами.

Но не успел он собраться с мыслями, что ответить «попу», как заговорил надменный Гонсевский, принявший слова Гермогена на свой счёт. Он знал об интригах Якова Потоцкого, хлопотами которого сапегинцы бросили гетманский стан и ушли в Литву. Знал он, что Яков Потоцкий готовил на его место своего племянника Струса. Ужели о том стало ведомо Гермогену и ополченцам?

Подперев одной рукой правый бок, а другой держась за саблю, Гонсевский произнёс:

   — Или ты хочешь уязвить нас, русский патриарх, а «своим» войском похваляешься?! Или твои ополченцы-говядари чают затмить славу воинов, кои сражаются под знамёнами Витовта[74] и Батория?!

Гермоген, до той минуты сидевший на своей жёсткой постели, поднялся и сурово ответил:

   — И однако вы боитесь русских «говядарей». Оттого и пришли просить меня, дабы отозвал их и велел отойти от стен Москвы. Токмо не будет этого!

   — А коли так, сгноим тебя заживо в земляной тюрьме! — пригрозил Салтыков.

Гонсевский как-то устало махнул рукой:

   — Делайте что хотите со своим попом!

11

Бояре, однако, не спешили заточить Гермогена в земляную тюрьму. Они страшились его проклятия и потому убедили Гонсевского испробовать ещё одно средство: послать грамоту Филарету Романову, дабы он отвёл Гермогена от упрямства. Патриарх-де слаб, нуждается в заботе и покое. Ему ли заниматься мирскими делами! Расчёт был на то, что у самого Филарета семья оставалась в России, в Костроме, в Ипатьевском монастыре. Ужели Филарет не озаботится, как бы жене да сыну не стали тесноты чинить! Тем паче что «крамольные» бояре и ополченцы прочат Михаила Романова на русский престол. Да о том же и Гермоген говорил.

Русское посольство, в челе которого был Филарет, находилось тем временем в великом притеснении у ляхов. Литовский канцлер Лев Сапега требовал от русских послов, чтобы они исполнили «государеву волю» и убедили смолян, дабы они целовали крест королю и королевичу. Филарет и князь Василий Голицын воспротивились этому насилию. Не удалось ляхам добиться согласия и от смоленских дворян, которые находились при посольстве. Выражая волю русских людей, они ответили:

   — Хотя в Смоленске наши матери, и жёны, и дети погибнут, только бы на том крепко стоять, чтоб польских и литовских людей в Смоленск не пустить...

Тогда ляхи начали склонять в свою пользу мелкую сошку в русском посольстве, дворянина Сукина и дьяка Сыдавного Васильева, а вместе с ними двух представителей духовенства: спасского архимандрита и келаря Троицкой лавры Авраамия Палицына. Дали им грамоты на поместья, сделали посулы многие и тем склонили их изменить общему делу, поехать в Москву, чтобы там действовать в пользу Сигизмунда.

Узнав об этом, Филарет призвал к себе этих шатунов.

   — Ужели надумались исполнить волю ляхов? А вы подумали о том, что если Смоленск возьмут приступом, то вы, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, будете в проклятии и ненависти?!

Послы отвечали:

— Послал нас король со своими листами в Москву для своего государева дела. И нам как не ехать?

Одни открыто ослушались Филарета, другие, как Авраамий Палицын, не явились к нему. (Палицын уехал в Москву, обогащённый грамотами Сигизмунда на поместья.) Захар Ляпунов также покинул Филарета, перешёл в польский стан и пировал вместе с панами, насмешничал над Филаретом и Голицыным.

Тем временем «седьмочисленные бояре» написали две постыдные грамоты. Одну разослали по городам, первым делом в Кострому, где жила семья Филарета, и в Ярославль, где ополченцы Минина и Пожарского пополняли свои ряды. Вторую грамоту — Филарету. Обе грамоты внушали людям мысль: чья правда — того Бог милует и награждает удачей. «Сами видите Божию милость над великим государем Сигизмундом, его государскую правду и счастье: самого большого заводчика смуты, от которого христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры... Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвой на христианское кровопролитие...»

Тем самым на жителей русских городов возлагалась ответственность за кровопролитие, ежели они не признают своим государем Сигизмунда. А первыми ответчиками за кровопролитие делались послы. Филарету писали также, что Гермоген опасается, как бы воры (так бояре называли ополченцев) не поставили на престол Маринкиного сына. Но патриарх стар и слаб, и слово Филарета, грамота его руки будут иметь на него благое действие.