Гермоген

Завечеревшее солнце посылало в крохотное оконце его кельи прощальные лучи, и Гермоген, сидя на своём жёстком ложе, ожидал той минуты, когда инок Чудова монастыря через верхнюю створку оконца спустит на верёвке хлеб и кувшин с водой (дверь в его келью была наглухо заколочена). Но вот послышался звук шагов, и, подойдя к окну, Гермоген увидел странника с посохом в нищенском одеянии и услышал незнакомый голос:

— Святый отче, да будет ведомо тебе: Казанское ополчение вышло к Нижнему Новгороду. Да спасёмся все твоими святыми молитвами!

Гермоген перекрестился, благодаря Господа за содействие казанскому митрополиту Ефрему в его благом начинании. Затем взял посох и, опираясь на него, стал медленно ходить из одного конца кельи в другой.

Уста его шептали:

— Благословляю вас, чада мои! Время, время пришло подвиг показати и на страсть дерзновение учинити! Паки молю вас со слезами и сокрушённым сердцем: не нерадите о себе и всех! Мужайтесь и вооружайтесь! И совет меж собой чините! Время, время пришло совет меж собою держать.

Последнее время Гермоген много думал о гибели Ляпунова и причинах оной. Согласия и мира не было между начальниками ополчения. Людьми правили страсти да суета. Как бы имений больше прихватить да богатством руки наполнить. И всякий рвался быть первым, все хотели воеводить, а подчиняться никто не хотел. А Прокопий Ляпунов был ещё и неразборчив в делах и людях. Всех брал под свою руку: и воров, и разбойников, и татей... А того не ведал, что защита веры и отечества — дело чистое. Благословит ли Господь дело нечистое? Как оно худо началось, так худо и кончилось.

Он знал об избрании главным воеводой нового ополчения князя Дмитрия Пожарского, и в душе его крепла надежда, что это к добру. Не совсем обычной была судьба князя-ослушника. Дослужился он до стольника и был при дворе ещё в молодые годы, но ослушался царя и передал наследственную отчину Суздальско-Ефимьеву монастырю (выполняя волю отца, а не царя). А когда это сошло ему с рук, он осмелился на приёме сказать правду царю Борису и поплатился опалой, был отставлен от двора и поселился в своём Суздальском уезде. Вернул его в столичный град Василий Шуйский. Царю правды была по душе прямота князя. Как воевода, Дмитрий Пожарский не знал поражений. Его действия против Вора были неизменно успешными. Ему удалось взять Зарайск и Коломну, когда сила была на стороне Вора. Это он остановил поляков на Сретенке при всеобщем бегстве жителей столицы, разбил хорошо вооружённые банды Салькова на Владимирской дороге. Среди многих воевод князь выделялся упорством честной души. Он не изменил царю Василию и сохранил верность крестоцелованию, хотя эта верность грозила ему новой бедой.

Надо ли дивиться, что именно князь Пожарский единодушно избран всею землёй Русской во главе ополчения? Само-то ополчение начало слагаться с жертвы, когда люди приносили на алтарь отечества свой достаток. И повёл этих людей поборати за веру и отечество человек бескорыстный, во всём противоположный властолюбцу Ляпунову. Дальнейшие события подтвердят мысли Гермогена. Чего стоит только один случай с подписями под грамотой от имени ополчения! Вождь ополчения князь Пожарский уступил здесь своё главенство боярам (Морозову, Долгорукому, Головину, Одоевскому и другим). А свою подпись поставил десятой, чтобы не задеть сановитых бояр. Ляпунов ни при каких обстоятельствах не допустил бы этого. И вышла бы свара, раздоры. Во имя согласия нужны были жертва, смирение. А ратоборствовать можно и нужно на поле брани.

«Благодарю Тебя, Господи, что сподобил русских людей согласия!» — молился Гермоген, опустившись на каменный пол перед образом Пречистой Богородицы в углу кельи. От волнения он забылся сном. А когда пробудился, в окне едва серел сумеречный свет. Тишина была непривычной, словно всё вдруг вымерло на улицах и площадях Кремля. Люди попрятались в домах. Плотно закрыты ставни, на воротах запоры. Не слышно и польской речи. Жизнь замерла до утра.

Сотворив вечернюю молитву, Гермоген подошёл к окну. Он чего-то ждал, и предчувствия не обманули его. Послышались осторожные шаги, и знакомый щупленький человек, с умелой сноровкой цепляясь за выступы стен и кусты, подбирался к верхней створке окна. Сначала на пол летит какой-то узел, затем спрыгивает он сам — Родя Мосеев. Вытаскивает из-за пазухи каравай хлеба, затем подымает с полу узел и развёртывает его. Это новый тёплый подрясник.

— Дочка, Настёна твоя, прислала. Холода, говорит, стоят. Тятя, поди, замерзает...

Он помогает старому патриарху обрядиться в новый подрясник, а сам приговаривает:

   — Держат тебя тут, яко птицу в заклепе. Ништо. Вот наладимся и ослобоним тебя...

Гермоген гладит Родю по голове, приговаривая:

   — Ах ты, добрый мой! Ах ты, ловкий мой!

Родя рассказывает ему о дочкином житье, о внучке Анне, о зяте, о посадском писаре Корнелии Рязанцеве, о вятичах, что ушли в Казанское ополчение.