Гермоген

«И почему Михайла Нагой приводил к крестному целованию городового приказчика Русина Ракова, что ему стоять с ним заодно?»

«Против кого им было стоять?..»

Иерархи слушали, опустив головы. Кого бы не поразила скользкая неопределённость разговора о самом главном — о смерти царевича! Не выяснялись обстоятельства этой смерти, не был приглашён медик, но предлагалась заранее заготовленная версия: приступ падучей, во время которого он закололся ножиком. Но и о самом приступе падучей следователи не говорят. И словно бы смерть царевича — великое горе для всей державы — это всего лишь часть случившегося. Всё внимание сосредоточено на убийстве людей, которых угличане считали злодеями, зарезавшими царевича. И почему особенное доверие высказывается городовому приказчику? Почему на основании его показаний делается допрос Михаилу Нагому? Почему этого приказчика допрашивали первым?

Ответов на эти вопросы не было, и никто их не задавал. И без того было ясно, что внимание собора переключалось с события главного, горестного и трагического — смерти царевича Димитрия, — на убийство людей, коих народная молва обвиняла в пролитии крови царевича. Геласий говорил с чужих речей, по писаному, хотя как будто бы и ссылался на факты:

— Царица Марья (Нагая), призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов — дело грешное, виноватое, просила меня донести её челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям, Михайлу Нагому с братьями, в их вине милость показал...

Что можно заключить из этих слов? Царица испугалась, что, потеряв сына, она потеряет ещё и братьев. Знала, что их могут до смерти замучить на пытке, жалела их и потому просила государя о милости к ним. Ей ли было не знать обычаев того времени и злодейский нрав Годунова, который правил всеми делами за царя!

А так оно и будет. Забегая несколько вперёд, скажем, что, по словам летописца, Нагих пытали крепко, а после разослали по далёким тюрьмам, а царицу постригли в монахини. На пытке будет присутствовать сам Годунов с верными ему боярами. И видно, не из одного только желания насладиться страданиями людей, которых считал своими врагами, но прежде всего из опасения, как бы Нагие не выдали ведомые им тайны...

Можно ли было, однако, видеть в словах несчастной напуганной женщины свидетельство измены? А именно к этому клонило следствие. Гермогену было горько и больно за своего духовного собрата — Крутицкого митрополита Геласия. Гермоген сидел опустив голову, всё ещё тайно надеясь, что патриарх Иов взглянет на следствие своим праведным оком и скажет слово несогласное и скорбное, прольёт слезу о царственном дитяти. Ведь он подробно ознакомился со следствием. Почему же он не спросит хотя бы одно: «Пошто поспешили захоронить царевича до окончания следствия? Пошто скорочасно завершилось следствие?»

Нет, ничего не спросил, хотя в следственном деле были противоречия. Взор у патриарха холодный, смотрит перед собой, словно не видит людей. И говорить начал без размышлений и сожалений, без скорби, а равнодушным тоном следствия:

   — Перед государем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная:, царевичу Димитрию смерть учинилась Божьим судом; а Михаила Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайла Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно, за то, что Михайла Битяговский с Михайлой Нагим часто бранился за государя. Зачем он, Нагой, держал у себя ведуна, Андрюшу Мочалова, и много других ведунов? За такое великое изменное дело Михайла Нагой с братьею и мужики угличские по своим винам дошли до всякого наказания...

Многие иерархи слушали Иова, не подымая глаз, чтобы не выдать своего сомнения. Так ли верно, что смерть учинилась царевичу Божьим судом? Кто тому свидетель? И видимо, угадывая эту смуту в умах сидящих перед ним людей, патриарх поспешил закончить своё выступление словами:

   — Но это дело земское, градское, то ведает Бог да государь. Всё в его царской руке, и казнь, и опала, и милость; а наша должность молить Бога о государе, государыне, о их многолетнем здравии и о тишине междоусобной брани...

Собор единодушно обвинил Нагих. И кто бы возражал против такого решения? Нагие действительно были повинны в убийстве людей до суда и следствия. Гермоген молчал на соборе, подобно большинству иерархов, но был в самом мятежном настроении духа. Или патриарх не волен был сказать о великой беде, постигшей державу со смертью царевича? Или на уста его наложена была печать? И зачем надо было обвинять Нагих в «великом изменном деле»?