Гермоген

Но Ермолай не даёт себе расслабиться. Вид у него строгий. Над твёрдыми, красивого рисунка губами набрал силу молодецкий ус. Молодой казак и коня себе добыл знатного: рослый донец с мускулистой грудью, тонкими сильными ногами, серой масти. Блестящая кожа отливала то серебром, то как будто прозеленью. Имя Смарагд, что значит «камень изумруд». Гордое имя, достойное такого отвага, каким был его храбрый конь. Или думаете, что бессловесная тварь не может быть храброй? Или умной? Смарагд не хуже хозяина знал, как выбрать удачный момент, чтобы врубиться в самую сечу, как уклониться от сабельного удара. Разве не конём счастье казацкое держалось? Хоть и говорят, что конь везёт, а Бог несёт, но Ермолай знал, что допрежь всего коню был он обязан своей казацкой планидой. Ишь, косит на меня сторожким взглядом, будто что-то прикидывает либо мысли мои хочет угадать. А какие мои мысли? Вот думаю, что места здесь дикие. На всём пространстве ни одного государева города не видать. Редко-редко, где по Дону селятся казаки, да и те в походах либо в бегах. Какая у них жизнь? Турецкий султан да азовцы шлют царю грамоту за грамотой: казаки-то воровские, Азову-городу досаждают, а про то не отписывают, сколь побили русских людей да пожгли деревень и хуторов. А сколь людей в плен увели! И не одних хлебопашцев, а и дворян, и детей боярских. Вот и пришло ныне время силой с ними переведаться, коней в их стадах поубавить да перекрыть дорогу из Азова в Дербент. Да и вестей всяких проведать. Похваляются, у крымцев-де много рук и глаз. А мы всё ж города русские под Крымом поставим. А дабы крымцы тесноты нам не делали, сами положим такой предел: не дружиться, а за сабли да воеваться. Мир таков, каким сделали его грехи наши.

Размышляя, Ермолай слегка ослабил поводья. Почувствовав это, Смарагд тотчас принялся играть с кобылкой, что шла почти вровень с ним, везя отрока, видимо, в ближайшую станицу. Кобылка косила на Смарагда горячим коричневым глазом. Он покусывал её слегка, отчего кобылка убыстряла свой бег. Была она не видная собой, вислозадая, но копыта будто точёные, красиво мелькают в беге. Смарагд нагоняет её и с лёгким храпом страстно дышит ей на круп. Она ткнулась ему в грудь. Но Смарагд вдруг ударил её задним копытом и вырвался вперёд.

«Ну, игрун, вот игрун, — восхищается Ермолай. — И ловок же. Себя не выдаст. Каков? Что в деле, что в игре».

Между тем впереди показалась станица. От самого шляха начиналась улица, вдоль которой темнели домики. В самой глубине улицы возвышалась песчаная плеть майдана[9].

   — Майдан-то совсем лысый. Хоть бы трава росла, — сказал Ермолай.

   — Ты не коняка, чтоб о траве заботу иметь, — хохотнул на это рослый молодой казак.

   — Слыхал ай нет, тут девки, сказывают, знатные, — заметил другой.

   — Ныне девки на казака не льстятся. Им богатство подавай. Мода такая с Московии пришла.

   — Девки везде одинаковые. Казак хоть на чёрта похож, а девка всегда найдётся.

5

Дом, где поместили Ермолая, был обнесён тростниковым забором. Тесовое крыльцо было чисто выскоблено до светлой желтизны и посыпано песком. Такой же опрятностью отличалась и горенка. Убранство её было простым, даже скудным, но спинка деревянного диванчика была искусной резьбы, домотканый полог над кроватью был тоже искусно расшит. Вместе с тем в доме пахло сиротством, покинутостью. Ермолай не стал дознаваться, что это за дом и кто в нём живёт, но вечером, когда казаки собрались на коло[10], один старый казак (ему, значит, было за сорок) сказал ему:

— Сказывают, в дому, где тебя поставили, нечистая сила живёт. Ты гляди, коли что, ко мне приходи жить.

И тут Ермолай узнал историю, которую на все лады рассказывали в станице. У хозяйской дочери внезапно умер жених. Едва его успели похоронить, как он начал приходить ночами к невесте. То утирку попросит, то норовит лечь рядом с ней. Промучившись несколько ночей в страхе несказанном, несчастная девица перебралась на другой конец станицы к сестре, что была замужем за священником. Сирота сама-то. Некому добрым словом утешить. Одна бабка в дому, и та с печи не слазит.

Ермолай не смутился духом, а только рассмеялся:

   — Ты что же, думаешь, покойник и ко мне пожалует?

Однако ночью ему не спалось. Слышались чьи-то шаги, и кто-то невнятно шептал. В горнице было душно. Ноги налились словно свинцом. Он хотел подняться, чтобы выйти на волю, но силы не было. Ему стало страшно. Творя крестное знамение, он произнёс:

   — Господи помилуй!

Не помня себя выскочил на крыльцо, догадавшись испить квасу из кувшина. На дворе было светло. Полная луна занимала, казалось, полнеба. Ермолай вспомнил, что такая же ночь была в его родном посаде перед пожаром. Он вспомнил также, что давно не поминал родителей. Из души вырвалось:

   — Матушка моя родимая! Батюшка боголюбивый! Где теперь ваши душеньки? Помолитесь обо мне, грешном!