Гермоген

Расправа с Романовыми обдумывалась Годуновым долго. Пока был жив Феодор, он не мог начать преследование ненавистного ему рода, столь всесильного при Иване Грозном и неприкосновенного при Феодоре, приходившемся Романовым двоюродным братом. Романовы и теперь были страшны ему своей сплочённостью и богатым родством. Они породнились с князьями Черкасскими, родственниками царицы Ивана Грозного, Марии Темрюковны; с князьями Рюриковичами, Сицкими и другими. Чтобы справиться с ними, нужен был «вещественный» донос, убедительный в глазах большинства. А что могло быть убедительнее «ведовского» умышления над государем? В памяти людей ещё живы были слова подкрестной записи: над царём и царицею лиха никакого не учинять, зелья и коренья не давать.

Можно сказать, что в этих словах подкрестной и таилась погибель Романовых. По словам летописца, казначей Александра Романова — Второй Бартенев пришёл к дворецкому Семёну Годунову и сказал:

— Я готов исполнить царскую волю над своим господином.

Семён Годунов наполнил мешки кореньями и велел Бартеневу подкинуть их в кладовую боярина, а когда дело было сделано, Бартенев донёс, что его господин держит у себя отравное зелье. Царь Борис послал окольничего Ивана Никитича Салтыкова обыскать кладовую, а мешок с отравным зельем отвезти на патриарший двор. Почему на патриарший? Да потому, что свидетель должен быть в особом доверии у всех.

Как видим, Годунов не задумывался возложить на старого патриарха очередные неприятности и сделать его причастным к беде, обрушившейся на знатные семьи. Сначала пытки, затем ссылка — таков был удел Романовых и их ближайшей родни. При этом сам царь Борис оставался в стороне. Дело было решено «боярским приговором». А чтобы придать опале Романовых ещё и духовное основание, царь Борис повелел патриарху Иову созвать верховных иерархов и сказать своё слово против «умышляющих» на государя.

25

Гермоген был занят устройством монастырей в Казанском крае, когда его позвали в Москву. Он знал о беде Романовых и понимал, что от него ждут не сострадания к ним. Царь Борис хочет, чтобы для верности на приговор боярский была наложена ещё и духовная печать. И что тут скажешь? Гермоген понимал, что много ныне зла и не в одной только Москве насевается зло по наущению дьявола, а царь Борис — первый исполнитель его воли.

Ни о ком не думал ныне Гермоген так много, как о царе Борисе. Винить ли его одного во всяких злых делах? Или до него, в царствование Грозного, не было жестоких казней и неправедного притеснения людей? Или не отрубал голову боярам Иван Грозный за донос в хранении отравного зелья? Или не было до него доносов и клеветы? Или царь Иван в угоду властолюбию не истребил род князя Старицкого и не лишил живота многих князей рода Рюриковичей? Борис Годунов был свидетелем многих жестокостей грозного царя. Он вырос в обстановке, когда недоверчивость друг к другу была нормой жизни, как и разрыв добрых связей между людьми, и раздоры в больших и малых делах. За что ж виновнее Годунов? За что к нему такая злоба людей, какой не бывало к прежним правителям? Только ли одна причина тому, что Грозный, как и прежние государи, наследовал трон, а Годунов был избран и, следовательно, обязан был помнить добро? Или причина в том, что он не исполнил обещания, какое принародно давал патриарху: «Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моём царстве бедного человека...»?

Как ни основательны эти причины растущей злобы к Годунову, невыносимее всего для людей духовная теснота, несвобода, разрушение добрых связей между людьми. Как жить, если не знаешь, кому доверять, и всех надобно опасаться? Или не понимает этого царь Борис? Или ему легче было править подданными, у которых он отнял последние остатки духовной свободы?

С этими мыслями Гермоген приехал в Москву, предчувствуя многие волнения и недобрые минуты. Не задумал ли Иов-потаковник по наущению царя Бориса распорядиться, чтобы Романовых проклинали по всему царству, по всем храмам и приходам? Или какое иное утеснение для души придумает? И чем ответить ему — суровым молчанием или правдивым словом?

Иов встречал прибывших в Москву иереев на патриаршем дворе. Вид у него был усталый. Гермогену показалось, что он скрывает растерянность. И было что-то ещё в его лице, что долго помнил потом Гермоген, но только спустя время, когда всё свершилось, понял, что на лице Иова была роковая печать, какую загодя накладывает на иного человека грядущая беда.

Комната, или приёмные покои патриарха, куда сходились прибывшие в Москву митрополиты и архиереи, показалась Гермогену незнакомой, непривычно тёмной, хотя в окно било яркое июньское солнце. Словно бы тесно стало в Комнате.

Когда все расположились по скамьям, обтянутым серым сукном, Иов, сидевший в патриаршем кресле, начал речь. Говорил тихо, просто, без обычной торжественности: