Герои

Вне стен сельской развалюхи тоже еще не развиднелось – лишь грязноватый мазок будущей зари на тяжелом восточном небосклоне, где траурно чернели Герои на вершине холма. Ветер остро хлестал по лицу промозглой моросью, тугими волнами проходил по ячменному полю; Кальдер зябко обхватил себя руками. На шесте возле дома неистово отплясывало огородное пугало, без устали маня к себе в пару рваными охвостьями соломенных рук. Стена Клейла представляла собой замшелый вырост высотой по грудь, она тянулась через поля до крутого склона Героев. За этим ненадежным укрытием ютились люди Скейла, в основном еще закутанные в одеяла. Как бы хотелось Кальдеру пребывать сейчас в такой позе, в благодатно теплом коконе. Сложно и припомнить, когда он последний раз созерцал мир настолько спозаранку. Остается лишь добавить, что мир выглядел ничуть не лучше обычного, скорее наоборот.

Через пролом в стене Скейл указал на юг, туда, где пролегал разбитый тракт, весь в лужах.

– Половина людей у меня укрыта вблизи Старого моста. Когда через него попробует перейти Союз, мы этим гадам устроим.

Усомниться в этом Кальдер, понятное дело, не смел, но на всякий случай полюбопытствовал:

– А сколько сейчас по ту сторону неприятеля?

– Тьма.

Скейл поглядел на брата: дескать, ну, что еще? Тот лишь почесал голову.

– Ты остаешься здесь за стеной, с Бледноснегом и остальными.

Кальдер кивнул. Оставаться за стеной – это как раз по его части.

– Но рано или поздно мне, может статься, понадобится твоя помощь. Когда я за ней пошлю, выходи вперед. Будем рубиться вместе.

Кальдер прищурился от ветра: последнее звучало как-то не очень.

– Ну что, могу я тебе довериться?

Принц нахмурился и поглядел куда-то вбок:

– Само собой.

Принц Кальдер, воплощение надежности.

– Я тебя не подведу.

Храбрый, верный, славный принц Кальдер.

– И каковы бы ни были потери, друг у друга есть мы.

Скейл опустил тяжелую руку Кальдеру на плечо.

– Нелегко, правда? Быть сыном великого человека. Казалось бы, сплошные преимущества: живешь себе вольготно в долг, на чужом почете и уважении. А оно вон как. Не легче, чем быть семенем великого дерева, пробиваясь сквозь почву в его гнетущей тени. И немногим удается утвердиться на свету.

– Ага.

Кальдер не упомянул, что ходить у великого человека в младших сыновьях – испытание вдвое большее. Ведь получается, чтобы одному дереву расцвести, другое приходится пускать под топор.

Скейл кивнул в сторону Пальца Скарлинга, где по склонам помаргивало несколько огоньков: там разместилось воинство Тенвейза.

– Если мы не выстоим, помогать нам должен будет Бродд Тенвейз.

Кальдер изогнул бровь.

– Да уж я бы скорее уповал на появление самого Скарлинга, чем рассчитывал на помощь этого старого мерзавца.

– Тогда остаемся ты да я. Может, мы не всегда и во всем с тобой сходимся, но ведь мы как-никак одна семья.

Скейл протянул руку, и Кальдер ее принял.

– Семья.

Хотя лишь наполовину.

– Удачи тебе, брат.

– И тебе.

Полубратец.

Кальдер проводил взглядом Скейла, который, вскочив на коня, дал шпоры и быстрой рысью понесся по тракту в сторону Старого моста.

– Ох, чую, и понадобится тебе сегодня удачи, ваше высочество, – послышался из-под полусгнившего ската крыльца голос Фосса Глубокого, – я б сказал, с горкой.

Его обветренное тряпье и обветренное лицо сливались с обветренной стеной лачуги.

– А я даже не берусь гадать, с какой именно, – подал голос Мелкий, завернутый в серое одеяло так, что проглядывало лишь пятно физиономии. – Сдается мне, самая высоченная гора самой что ни на есть отборной удачи понадобится. Да и то не знаю, хватит ли.

Кальдер отвернулся от соглядатаев в угрюмом молчании, безрадостно озирая поля на юге. Главное, и возразить-то нечем.

Видать, не им одним пришлось нынче копать могилы. За ночь, судя по всему, испустило дух еще какое-то количество раненых. Тут и там сквозь мелкую завесу дождя виднелись группки боевых товарищей, уныло согбенных от жалости по большей части к самим себе; зрелище, присущее любым похоронам. Слышался пустой бубнеж боевых вождей, тон которого подразумевал одно и то же скорбное сожаление. В паре десятков шагов над могилой кого-то из названных Черного Доу стоял Треснутая Нога, давя слезу. Что примечательно, самого Доу не было и следа. Слезная сырость не в его характере.

Тем временем начиналось обычное утреннее шевеление, как будто стайки похоронщиков были не более чем невидимыми глазу призраками. Люди с ворчанием выбирались из отсыревших постелей, кляня вымокшую одежду; протирали оружие и доспехи, выискивали что-нибудь съестное, шумно с пуканьем отливали, высасывали последние капли недопитого за ночь, сравнивали добытую у Союза поживу и трофеи, хохотали над шутками – нарочито громко, потому как все знали, что нынче черной работы будет не в пример больше, а потому бодрящим словцом надо запасаться впрок, подхватывать там, где его роняют.